Котельная номер семь

Даже жители приходили удивляться ему: мол, что за трудовая тенденция? — как бы сам удивившись сему, поднял брови Сережечка. — Откуда такой рачительный рабочий выискался? В квартирах форточки нараспашку, деваться некуда от жары, а он все поддает да подкидывает. Хотели его водкой отвлечь, пивом сбивали энтузиазм, а он — как угорелый по котельной мечется.

— Пока не случилась эта трудовая трагедия. Вот так… — вздохнул Данилов. — Вовка же свершил над собой самосуд Линча. Подал на себя в отставку.

— В отставку, а то и в отстой, — добавил Сережечка.

— Покончил самоубийством, пав на осиновый кол. А перед этим со страху с ума сошел.

— Со страху? — переспросил Павел.

— С ума, — подтвердил Данилов. — За то, что осквернил эту женщину.

— Видно, кроме боязни греха бывают и другие боязни, — сказал артист.

— А Юрка? Тоже — с ума?

— Да хрен его знает. Пойди, пойми, что там кипит у него в башке, что за чувства в нем бранятся и борются, — сказал Данилов. — Юрка в бой с тенью вступил. Да ты по телевизору видел. Транслировали на всю страну. Победила, как ты сам это понял, тень.

— Надо же… надо же как… — бормотал Павел.

— Наказания — исключительно эксклюзивные, — сказал Сережечка. — Однако не стоит ужасаться и сожалеть: подлец воспитанию не подлежит. Эти противные пролетарии все равно были обречены по ряду причин. Водка, бабы, отсутствие понятий, упрощенная шкала ценностей. Рано или поздно они проявили бы себя как-то иначе. И наказание, адекватно содеянному, было б иное, суровей стократ.

— Да сдуру они, сдуру! — с такой мукой в голосе, с таким сожалением в лице, что едва ли оно могло быть притворным, вскричал Данилов. — Эх! Ведь с аттических, с античных времен известно: боги сильнее греков, но грехи сильнее богов.

— Тут уж ничего не поделаешь. Справедливость должна торжествовать. Чтоб не чувствовали себя безнаказанными, как Бог или царь, — сказал Сережечка.

— Да нешто мы не марксисты. Про справедливость понимаем тож. Тебе о себе сожалеть надобно, — обратился Данилов к Павлу. — Ты, брат, колись, коли что. Скидка будет. Как же ты отважился на нее? Попал в это ЩП?

— Щекотливое положение, — пояснил Сережечка.

— Да в чем же колоться мне? — забеспокоился Павел. — Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.

— Все вы одним миром мазаны, — сказал Сережечка. — Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково — за лопатами.

— А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, — предложил Данилов. — Он потом сам пропадет в отрыве от производства.

«Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП… С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем». Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?

— А думаешь, я был? — сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.

— Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью… — сказал Павел. — И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.

— Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность! — вскричал Сережечка. — Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!

— Но я же не… Я докажу! Дайте же шанс!

— Нет у меня больше шансов. Все роздал, — сказал Сережечка. — Мы больше не подаем надежд.

— Да, но должны быть улики, — не уступал Павел. — Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию…

— И то… — иронически поддержал Павла Данилов. — Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.

— Вот только Польшу не надо на меня вешать.

Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?

От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.

— Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, — сказал Данилов.

— Господи, пойми и помилуй, — воззвал Павел

— Понять, а потом — простить? — сказал Сережечка. — Это неготично.

— Помиловала тебя милиция, — сказал Данилов. — Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету.