Котельная номер семь

Не была видна его голова, а так — плечи, руки — присутствовали. И ноги, если вглядеться, тоже были (в сумме четыре, все-таки), появляясь поочередно, когда шедший впереди задирал свои.

Способность видеть неочевидное была ему еще недавно присуща. Вот недавно только — баба на балконе, а потом в окне. Да и до этого…

Они приблизились, преувеличенно осторожничая, боясь испачкаться или упасть, наступая в полутьме на куски угля, высоко поднимая ноги, балансируя распростертыми руками, утрируя жесты, заимствованные у мимов немого кино.

Однако они не были немы.

— Бон сюр, — тонким голосом сказал шедший впереди, старательно обходя вставшего словно столб, Борисова. В руке его была потертая папочка для бумаг — из кожи или из кожзаменителя.

Дверь топки все еще была открыта, и пламя бросало блики на их фигуры, колыхало тени, отчего и пришельцы казались призраками нереальными, зыбкими, колышущимися на сквозняке.

— Бон, — сказал Павел, оторопев, но сомкнув язык с деснами чисто по-русски. Получилось у него не в нос, в отличие от того, как довольно гундосо — с прононсом, но без акцента — произнес это французское слово вошедший.

— Как бы нам мимо вас протиснуться… — Голос его был тонок, как у дитя. Да и одет он был не по-взрослому — в короткую даже для нормального роста детскую курточку, крытую демисезонной плащевой тканью. Из-под курточки торчал пиджачок, полы его топорщились.

Павел машинально уступил проход. Но спохватился:

— Эй, любезный!

— Это кто здесь любезный? Я?! — обернулся впереди идущий. И что-то зловещее почудилось Павлу в голосе и обороте его головы.

Второй молча прошел мимо, только взглянул кочегару прямо в лицо глазами на выкате, да пахнуло от него чем-то таким… Чем-то острым и в то же время пряным… Бывают же запахи… Как будто во флакон с фиалковым ароматом плеснули уксуса.

На этом было одето что-то овчинное. Усы на лице наличествовали, и были довольно пышны. Носа же, как показалось Борисову, наоборот, не было. Отсутствующие черты лица были небрежно прикрыты пластырем

— Ф-фу, русским духом пахнет… — сказал безносый, чуть отойдя.

Как он мог, лишенный носа, а вместе с ним обоняния, учуять присутствие русского духа? Павел недоумевал. Скорее, это была присказка к некой сказке, которая — он это ясно почувствовал — предстояла ему впереди.

Усы шевелились, усы топорщились, усы вели самостоятельную жизнь на безносом лице. Казалось, что это усы принюхивались.

У висевшего на стене прибора тот, что шел впереди, остановился. Длинным ногтем мизинца его депломбировал. Открыл стекло.

— Что нам пишут? — детским голосом поинтересовался он, ловко, двумя пальцами, не потревожив пера, срывая диаграмму и поднося к лицу. Прочтя, скомкал и сунул ее в карман своей сиротской курточки.

— Не люблю, когда уголь жгут, — сказал невпопад усатый.

Бытовка была на две ступени приподнята над уровнем пола котельной. Они вошли, поочередно запнувшись своими левыми о нижнюю ступень.

— Ну вот и добрались, — сказал высокий.

Усатый с треском захлопнул за собой дверь.

Вот сволота, выдохнул Павел. Он и не заметил, что все это время сдерживал дыхание, и теперь трижды и глубоко вздохнул. И тут же в голове возникла, словно только и ждала притока кислорода, мысль: как вошли? Ведь дверь заперта! На три задвижки! Он сам задвигал их и даже стопорил проволокой, чтоб не расшатались и не отодвинулись от толчков и ударов о дверь.

Он кинулся к двери, проверил ее: заперта по-прежнему. Тут его осенило: прятались в насосной, пока отморозки пировали в бытовке. Ждали, пока уйдут. Они и правда ушли, но не сами. Это он их выставил. И этих сейчас выставит. Вот сволота.

Он шагнул по направлению к подсобке. Решительно распахнул дверь.

— Да-да, — отозвался высокий с интонацией, с какой обычно отзывается хозяин кабинета на стук в дверь, хотя Павел постучаться и не подумал. — Входите, — благосклонно предложил он и взглянул ясным взором, с улыбочкой на бледных устах, на Борисова.

— Ты смотри, что на дворе творится, — сказал второй, так сильно гнусавя, что Павел не сразу и разобрал. Он расстегнул полушубок, стряхивая с него талый снег. Сел. — Ты смотри…

— Буря мглою небо кроет

Вьюга воет-воет-воет

Словно зверь какой в ночи

Заблудился и кричит, — продекламировал длинный, не убирая улыбки с лица.

Усатый, в немом восхищении глядя ему в рот, внял декламации. В восторге хлопнул себя по ляжкам.

— Пушкин! — вскричал он, пуча глаза на Павла.

— Борисов, — растерялся Павел, хотя, конечно же, догадался, что усатый рекомендует Пушкина как автора процитированного отрывка. Либо же употребил его в качестве похвалы длинному.

— Тепло тут у вас, гляжу. Душевно, — сказал усатый, распахиваясь пошире.