Добавить в моё избранное
127 мин, 27 сек 9262
— Признаться, я немного замерз. Поскольку теплокровный все-таки.
Теперь Павел отчетливо рассмотрел, что носа у усатого и впрямь не было. А пластырь на его месте имел форму сердечка. И рот постоянно был приоткрыт для дыхания. Чтоб не смущать безносого излишним вниманием, он опустил глаза в пол. Скорее, он более был смущен внештатной внешностью гостя, нежели сам гость.
Павел неотрывно глядел в мокрый пол. Соображая. Сопоставляя. Соотнося. Но до него никак не доходило следующее.
В насосной ведь снега нет. Там крыша и горячие трубы вдоль стен. Откуда снег на их верхней одежде? На их сапогах? Вон и снежинки на курточке длинного еще не все стаяли. Значит, все же они вошли с улицы? Каким-то образом открыв двери, запертые изнутри? И войдя, заперли их точно тем же манером, каким он их запирал?
— Снег-снежок, скатерть белая, — вздохнул, раскрыв рот, безносый.
Высокий, взяв на ладонь снежинку, внимательно рассматривал ее.
— Семиконечная, — с неуловимой интонацией — то ль удивления, то ли удовлетворения, произнес он.
Борисов же, зная какие они недотроги, эти снежинки, удивлялся тому, почему она так долго не тает.
— Лишний, выходит, один конец, — сказал усатый, значительно посмотрев на Борисова.
Лампочка в двести ватт свешивалась с потолка. Слишком она была яркая для такого маленького помещения. Предприятие ни на угле, ни на электричестве не экономило. Зато эта лампочка позволяла рассмотреть пришельцев в подробностях.
Правая ушная раковина у высокого покраснела и разрослась, став размером с хорошую оплеуху. Да и вообще в лице неуловимо проскальзывала некоторая несимметрия. Усатый, как Павел специально отметил, оказался левша. Так что с великой степенью вероятности можно было предполагать, что оплеуха — его левой руки дело.
Голова высокого, несмотря на стихотворную строфу о разгуле стихий, была непокрыта. Светленькие волосики слиплись. Курточка, черная с желтым, доходила ему только до поясницы, однако пиджак под ней был нормальной для его роста длины, нелепо торчал из-под ребячьей курточки. Брюки в пару к пиджаку были несколько коротковаты, что считалось модным разве что во времена твиста и шейка. Под подбородком он имел галстук-бабочку, словно артист на выход.
— А он и есть артист, только уволенный, — сказал усатый. — Местная арт-артель считала его первейшим своим труппером. Но как известно, артистов бывших не бывает. Так что Сережечка и теперь — артист.
— За что уволили? — спросил Борисов.
— За реплику. Сережечка должен был выйти и реплику произнести. Как называется пьеска-то?
— «Синяк под Глазго», — сказал оплеухий Сережечка.
— А реплика как звучит?
— Тута вас додж дожидается! — не отказал супер-труппер и в реплике.
— Третий акт, явление первое, — сказал усатый. — Однако произнести эту похабщину он почему-то не смог. Да ты сам попробуй. По-моему, без длительной тренировки это вообще невозможно.
Павел попробовал — мысленно — не получилось.
Сережечка, молодой человек лет двадцать семи, имел маленький рот, все время складывающийся в невинно-бессмысленную полуулыбку. Голова была тоже непропорционально росту мала, лицо и левое ухо розовые, правое же… Правое к этому времени в полную спелость вошло.
— А глазки у Сережечки всегда тем же цветом, каким небеса, — дополнял портрет приятеля пышноусый, глядя на него с восхищением и призывая восхищаться Борисова. — Небо синее — и глазки синенькие. Хмурятся небеса — и у Сережечки глазки хмурятся. А ночью глазыньки, словно ночь, черны. — Глаза у Сережечки действительно в данный момент были черны.
Это любование не было лишено приторности, и Борисов его не разделял. К тому же что-то говорило ему, что внутри у Сережечки совершенно не то, что снаружи на роже его написано.
Безносый и сам был ростом не мал, разве что только в сравненьи с Сережечкой выглядел невысоким. Под полушубком имел он тельняшечку, плотно охватывающую выпуклую грудь, руки его были налиты силой, толстая шея красна, из-под шапки выбивался буйный кудрявый волос несколько более темного оттенка, чем усы. Кисти и пальцы рук тоже были преувеличенно волосаты. Туловище похоже на развернутую гармонь.
Речь его, несмотря на заклеенную носоглотку, большей частью была чиста, безо всякой гнусавости, которая проявлялась только тогда, когда безносый, утрируя, сам добивался этого. Словно спохватывался, подхватывал навязанную себе роль, с которой не вполне еще успел сжиться.
Глаза навыкате, кучерявость, усы. Он слишком явно старался следовать образу хрестоматийного Ноздрева из гоголевской поэмы, и когда спохватывался об этой явности, то начинал гнусавить, от роли Ноздрева отходя и упадая в другую роль, противоположную, что самим отсутствием ноздрей и подчеркивалась. Так и перебивался между двумя ролями. Тоже, наверное, бывший актер.
Теперь Павел отчетливо рассмотрел, что носа у усатого и впрямь не было. А пластырь на его месте имел форму сердечка. И рот постоянно был приоткрыт для дыхания. Чтоб не смущать безносого излишним вниманием, он опустил глаза в пол. Скорее, он более был смущен внештатной внешностью гостя, нежели сам гость.
Павел неотрывно глядел в мокрый пол. Соображая. Сопоставляя. Соотнося. Но до него никак не доходило следующее.
В насосной ведь снега нет. Там крыша и горячие трубы вдоль стен. Откуда снег на их верхней одежде? На их сапогах? Вон и снежинки на курточке длинного еще не все стаяли. Значит, все же они вошли с улицы? Каким-то образом открыв двери, запертые изнутри? И войдя, заперли их точно тем же манером, каким он их запирал?
— Снег-снежок, скатерть белая, — вздохнул, раскрыв рот, безносый.
Высокий, взяв на ладонь снежинку, внимательно рассматривал ее.
— Семиконечная, — с неуловимой интонацией — то ль удивления, то ли удовлетворения, произнес он.
Борисов же, зная какие они недотроги, эти снежинки, удивлялся тому, почему она так долго не тает.
— Лишний, выходит, один конец, — сказал усатый, значительно посмотрев на Борисова.
Лампочка в двести ватт свешивалась с потолка. Слишком она была яркая для такого маленького помещения. Предприятие ни на угле, ни на электричестве не экономило. Зато эта лампочка позволяла рассмотреть пришельцев в подробностях.
Правая ушная раковина у высокого покраснела и разрослась, став размером с хорошую оплеуху. Да и вообще в лице неуловимо проскальзывала некоторая несимметрия. Усатый, как Павел специально отметил, оказался левша. Так что с великой степенью вероятности можно было предполагать, что оплеуха — его левой руки дело.
Голова высокого, несмотря на стихотворную строфу о разгуле стихий, была непокрыта. Светленькие волосики слиплись. Курточка, черная с желтым, доходила ему только до поясницы, однако пиджак под ней был нормальной для его роста длины, нелепо торчал из-под ребячьей курточки. Брюки в пару к пиджаку были несколько коротковаты, что считалось модным разве что во времена твиста и шейка. Под подбородком он имел галстук-бабочку, словно артист на выход.
— А он и есть артист, только уволенный, — сказал усатый. — Местная арт-артель считала его первейшим своим труппером. Но как известно, артистов бывших не бывает. Так что Сережечка и теперь — артист.
— За что уволили? — спросил Борисов.
— За реплику. Сережечка должен был выйти и реплику произнести. Как называется пьеска-то?
— «Синяк под Глазго», — сказал оплеухий Сережечка.
— А реплика как звучит?
— Тута вас додж дожидается! — не отказал супер-труппер и в реплике.
— Третий акт, явление первое, — сказал усатый. — Однако произнести эту похабщину он почему-то не смог. Да ты сам попробуй. По-моему, без длительной тренировки это вообще невозможно.
Павел попробовал — мысленно — не получилось.
Сережечка, молодой человек лет двадцать семи, имел маленький рот, все время складывающийся в невинно-бессмысленную полуулыбку. Голова была тоже непропорционально росту мала, лицо и левое ухо розовые, правое же… Правое к этому времени в полную спелость вошло.
— А глазки у Сережечки всегда тем же цветом, каким небеса, — дополнял портрет приятеля пышноусый, глядя на него с восхищением и призывая восхищаться Борисова. — Небо синее — и глазки синенькие. Хмурятся небеса — и у Сережечки глазки хмурятся. А ночью глазыньки, словно ночь, черны. — Глаза у Сережечки действительно в данный момент были черны.
Это любование не было лишено приторности, и Борисов его не разделял. К тому же что-то говорило ему, что внутри у Сережечки совершенно не то, что снаружи на роже его написано.
Безносый и сам был ростом не мал, разве что только в сравненьи с Сережечкой выглядел невысоким. Под полушубком имел он тельняшечку, плотно охватывающую выпуклую грудь, руки его были налиты силой, толстая шея красна, из-под шапки выбивался буйный кудрявый волос несколько более темного оттенка, чем усы. Кисти и пальцы рук тоже были преувеличенно волосаты. Туловище похоже на развернутую гармонь.
Речь его, несмотря на заклеенную носоглотку, большей частью была чиста, безо всякой гнусавости, которая проявлялась только тогда, когда безносый, утрируя, сам добивался этого. Словно спохватывался, подхватывал навязанную себе роль, с которой не вполне еще успел сжиться.
Глаза навыкате, кучерявость, усы. Он слишком явно старался следовать образу хрестоматийного Ноздрева из гоголевской поэмы, и когда спохватывался об этой явности, то начинал гнусавить, от роли Ноздрева отходя и упадая в другую роль, противоположную, что самим отсутствием ноздрей и подчеркивалась. Так и перебивался между двумя ролями. Тоже, наверное, бывший актер.
Страница
8 из 41
8 из 41
