Эта музыка была глубокой и чёрной — такой чёрной, что солнечный свет вокруг не достигал её дна. Каждый новый звук — новый вираж в стремительном падении. Чтобы не потерять мелодию, Инсэ следил за хаотичным движением собственных пальцев — сквозь темноту, подступающую отовсюду, они казались всполохами бледного мерцания, чуждыми, выскользнувшими из иного мира, осязающими не гладкую кость клавиш, а переменчивые извивы звука…
Добавить в моё избранное
133 мин, 42 сек 18469
Вступление
Инсэ любил музыку, но в последнее время она забирала у него слишком много, оставляя без мыслей и сил. И сейчас, наблюдая за тем, как его тёмная мелодия течёт сквозь лучи полудня, рассекает свет, вспыхивает радужными пятнами, он ждал — остановит ли его кто-нибудь, вернёт ли назад, или в этой музыке, где-то на самом дне, в той глубине, какой свет никогда не коснётся, он останется навсегда.
Фрэя, его мать, всегда радовалась, что он играет, как одержимый, видела в этом знак благосклонности своего бога. Инсэ же чувствовал лишь, как теряет связь с собственным телом, плавно, но неуклонно поднимается выше и выше, и остановиться по собственной воле было бы равносильно самоубийству. Из-за того, что музыка влекла и пьянила, и от того, что остальная жизнь с каждым днём чуть тускнела, мир обтрёпывался по краям от томительного и страшного ожидания возвращений отца. Прежде Инсэ мечтал о путешествиях, мечтал бродить по дорогам Истэйна вместе с Семьёй, представлял, как люди будут ждать его песен. Но всё это осталось в прошлом. Тин и Кэтэр покинули дом, а Инсэ остался — безголосая лютня, забытая в спешке.
Чёрная глубина отступила, осеянная трепетом высоких нот — серебристых, печальных. Пальцы парили над клавишами, увещевая, утешая — ничего, ничего.
— Альма-ти?… — скрип двери перерезал мелодию пополам — ещё несколько секунд, приходя в себя, Инсэ видел её извивающееся длинное тело, скользящее прочь; не пройденное и непознанное расстояние, — запиши это позже.
Инсэ кивнул, зная, что «записать это», как и большинство его мелодий, не получится. Запечатлевать музыку было скучно, она жила ровно столько, сколько звучала, ноты же навевали тоску почти такую же сильную, как долгая тишина комнаты под самой крышей, где его в наказание запирали в детстве. Впрочем, в эту комнату он иногда забирался, чтобы себя испытать; по этой же причине он записывал некоторые свои мелодии.
Фрэя остановилась рядом, коснулась его щеки — он почувствовал золотистый свет жизни, и подавил в себе желание схватить её за запястье. Прикосновение Фрэи сделало всё вокруг ярче и заставило мир звучать вновь, у неё под кожей была музыка гораздо более прекрасная, чем всё, что он пытался когда-либо сыграть; но как бы ни хотелось ему прислушаться к этой музыке, он отстранился.
— Ты себя мучаешь, — вздохнула Фрэя, — жаль, что твой отец почти не бывает дома. Если бы он был с нами чаще, ты научился бы чему-нибудь кроме того, что умею я.
Не жаль. — подумал Инсэ и неопределённо пожал плечами.
Инсэ был последним из детей Фрэи, оставшимся с нею в доме. Его братья и сёстры, дети другого отца, давно разъехались — каждый раз, когда кто-то из них уезжал, Инсэ чувствовал: вот исчезает ещё один звук, вот ложиться новая тень. Два года назад, когда уезжали Тин и Кэтэр, Фрэя запретила им забрать Инсэ с собой. В тот вечер он спрятался в комнате для наказаний и пытался сквозь прозрачную тишину, протянувшуюся на несколько лестничных пролётов, уяснить суть её объяснений. Тин говорила тогда: «Я несколько лет учила его следовать за моим голосом, он такой слабый и тихий, он никогда не сможет уехать один, зачем ты так с ним?», и её цвет был — искрящийся синий. Всё в её комнате до сих пор полнилось этим цветом. Кэтэр молчал, и его молчание было тяжёлым, как набегающая штормовая волна. Но Фрэя запрещала им спорить, и повторяла только, что это слишком опасно, что Альма-Ти нельзя в большой город, что людям нельзя его слушать. После этого разговора Тин искала его в доме и среди холмов вокруг, но не смогла найти. Спрятавшись на чердаке, Инсэ запер дверь, и никто не знал, что он мог отправиться туда по своей воле. Фрэя думала, что потеряла ключ, и ей не приходило в голову, что Инсэ мог его украсть.
С тех пор, как последние следы и звуки Тин и Кэтэра растаяли в воздухе, Инсэ постоянно чувствовал холод в ладонях, и даже музыка не могла его отогнать. Иногда он приходил в одну из покинутых комнат, и погружался в воспоминания — история семьи была ему не особенно интересна, но это помогало отвлечься. Теперь, когда другие дети Фрэи были далеко, он не чувствовал с ними никакого родства — он понимал, что Фрэя нарочно отделила его от них, запретив по-настоящему заниматься тем, чему их семья посвящала всё свободное время. Впрочем, когда об этом узнал отец Инсэ, то разозлился ещё сильнее, чем Кэтэр. Отец желал, чтобы Инсэ посвящал себя музыке. Чтобы пел. Повторял:«Хочу слышать твой голос». Когда он приезжал, весь дом снова наполнялся звучанием и теплотой, но Инсэ это тепло казалось чуждым, и он никогда не следил за тем, что происходит во время его визитов. Он читал, или бродил вдоль берега, или часами оставался в своей комнате, уставившись в окно, иногда видя при этом странные сны — впрочем, эти дни проходили как во сне, что бы он ни делал. У отца Инсэ были тёмные волосы, он разговаривал и двигался очень тихо, он всегда хотел знать, чем Инсэ занят в то или иное время, но заставить рассказать об этом мог только с помощью силы рэйна — безбрежной и невесомой, той силы, что заставляет любой инструмент звучать, как тебе нравится.
Инсэ любил музыку, но в последнее время она забирала у него слишком много, оставляя без мыслей и сил. И сейчас, наблюдая за тем, как его тёмная мелодия течёт сквозь лучи полудня, рассекает свет, вспыхивает радужными пятнами, он ждал — остановит ли его кто-нибудь, вернёт ли назад, или в этой музыке, где-то на самом дне, в той глубине, какой свет никогда не коснётся, он останется навсегда.
Фрэя, его мать, всегда радовалась, что он играет, как одержимый, видела в этом знак благосклонности своего бога. Инсэ же чувствовал лишь, как теряет связь с собственным телом, плавно, но неуклонно поднимается выше и выше, и остановиться по собственной воле было бы равносильно самоубийству. Из-за того, что музыка влекла и пьянила, и от того, что остальная жизнь с каждым днём чуть тускнела, мир обтрёпывался по краям от томительного и страшного ожидания возвращений отца. Прежде Инсэ мечтал о путешествиях, мечтал бродить по дорогам Истэйна вместе с Семьёй, представлял, как люди будут ждать его песен. Но всё это осталось в прошлом. Тин и Кэтэр покинули дом, а Инсэ остался — безголосая лютня, забытая в спешке.
Чёрная глубина отступила, осеянная трепетом высоких нот — серебристых, печальных. Пальцы парили над клавишами, увещевая, утешая — ничего, ничего.
— Альма-ти?… — скрип двери перерезал мелодию пополам — ещё несколько секунд, приходя в себя, Инсэ видел её извивающееся длинное тело, скользящее прочь; не пройденное и непознанное расстояние, — запиши это позже.
Инсэ кивнул, зная, что «записать это», как и большинство его мелодий, не получится. Запечатлевать музыку было скучно, она жила ровно столько, сколько звучала, ноты же навевали тоску почти такую же сильную, как долгая тишина комнаты под самой крышей, где его в наказание запирали в детстве. Впрочем, в эту комнату он иногда забирался, чтобы себя испытать; по этой же причине он записывал некоторые свои мелодии.
Фрэя остановилась рядом, коснулась его щеки — он почувствовал золотистый свет жизни, и подавил в себе желание схватить её за запястье. Прикосновение Фрэи сделало всё вокруг ярче и заставило мир звучать вновь, у неё под кожей была музыка гораздо более прекрасная, чем всё, что он пытался когда-либо сыграть; но как бы ни хотелось ему прислушаться к этой музыке, он отстранился.
— Ты себя мучаешь, — вздохнула Фрэя, — жаль, что твой отец почти не бывает дома. Если бы он был с нами чаще, ты научился бы чему-нибудь кроме того, что умею я.
Не жаль. — подумал Инсэ и неопределённо пожал плечами.
Инсэ был последним из детей Фрэи, оставшимся с нею в доме. Его братья и сёстры, дети другого отца, давно разъехались — каждый раз, когда кто-то из них уезжал, Инсэ чувствовал: вот исчезает ещё один звук, вот ложиться новая тень. Два года назад, когда уезжали Тин и Кэтэр, Фрэя запретила им забрать Инсэ с собой. В тот вечер он спрятался в комнате для наказаний и пытался сквозь прозрачную тишину, протянувшуюся на несколько лестничных пролётов, уяснить суть её объяснений. Тин говорила тогда: «Я несколько лет учила его следовать за моим голосом, он такой слабый и тихий, он никогда не сможет уехать один, зачем ты так с ним?», и её цвет был — искрящийся синий. Всё в её комнате до сих пор полнилось этим цветом. Кэтэр молчал, и его молчание было тяжёлым, как набегающая штормовая волна. Но Фрэя запрещала им спорить, и повторяла только, что это слишком опасно, что Альма-Ти нельзя в большой город, что людям нельзя его слушать. После этого разговора Тин искала его в доме и среди холмов вокруг, но не смогла найти. Спрятавшись на чердаке, Инсэ запер дверь, и никто не знал, что он мог отправиться туда по своей воле. Фрэя думала, что потеряла ключ, и ей не приходило в голову, что Инсэ мог его украсть.
С тех пор, как последние следы и звуки Тин и Кэтэра растаяли в воздухе, Инсэ постоянно чувствовал холод в ладонях, и даже музыка не могла его отогнать. Иногда он приходил в одну из покинутых комнат, и погружался в воспоминания — история семьи была ему не особенно интересна, но это помогало отвлечься. Теперь, когда другие дети Фрэи были далеко, он не чувствовал с ними никакого родства — он понимал, что Фрэя нарочно отделила его от них, запретив по-настоящему заниматься тем, чему их семья посвящала всё свободное время. Впрочем, когда об этом узнал отец Инсэ, то разозлился ещё сильнее, чем Кэтэр. Отец желал, чтобы Инсэ посвящал себя музыке. Чтобы пел. Повторял:«Хочу слышать твой голос». Когда он приезжал, весь дом снова наполнялся звучанием и теплотой, но Инсэ это тепло казалось чуждым, и он никогда не следил за тем, что происходит во время его визитов. Он читал, или бродил вдоль берега, или часами оставался в своей комнате, уставившись в окно, иногда видя при этом странные сны — впрочем, эти дни проходили как во сне, что бы он ни делал. У отца Инсэ были тёмные волосы, он разговаривал и двигался очень тихо, он всегда хотел знать, чем Инсэ занят в то или иное время, но заставить рассказать об этом мог только с помощью силы рэйна — безбрежной и невесомой, той силы, что заставляет любой инструмент звучать, как тебе нравится.
Страница
1 из 36
1 из 36
