Тёмной воды напев

Когда Инсэ было тринадцать лет, отец хотел отправить его учиться куда-то очень далеко, но Фрэя не позволила и этого. Тогда отец сказал, что она предала их союз, и Фрэя плакала до самого его отъезда — тогда Тин привела к ней Инсэ, и он держал её за руку, пока его собственные глаза не наполнились горькой сухой пылью, а Фрэя не заснула. Все в доме после этого думали, что отец не вернётся, но он возвращался раз в несколько месяцев и каждый раз задавал одни и те же вопросы. Инсэ решил, что сможет считать себя по-настоящему сильным, когда научиться врать или молчать ему в ответ, и теперь чувствовал себя вполне к этому готовым, но проверить возможности не было. В их дом пришёл кто-то незнакомый и новый, и Фрэя хотела представить Инсэ.

— У нас гости, — сказала она, поправляя воротник его рубашки, — это очень важно для тебя. Поэтому, пожалуйста, будь вежливым и не молчи всё время. Ты меня понимаешь?

Инсэ кивнул.

— Точно понимаешь? — Фрэя нахмурилась, и морщина прорезала её лоб. Обычно она выглядела очень юной, Инсэ знал, что это — её награда в их в особенном союзе с отцом, то, о чём она просила много лет назад — воспоминание об этом было запрятано в их просторной гостиной, отыскать его было нелегко, оно было сбивчивым и очень страстным — но чувства возвращали ей возраст, и потому он старался её не сердить и успокаивать, если она огорчалась.

— Да, я понимаю.

— Я слышала, когда мы пришли, ты играл какую-то особенную музыку, это чудесно, но страшно. У тебя плохое настроение?

Рука об руку они брели к морю. У этой девушки были светлые волосы, как у Фрэи, ветер выхватил из аккуратной причёски несколько золотистых прядей — они трепетали, словно прозрачные лепестки. Пока новая знакомая молчала, Инсэ следил за тем, как колышется голубой подол её платья — шёлковая волна; и, одновременно — за тем, как она заплетала вчера вечером косы — одну за другой двадцать или тридцать кос, чтобы волосы утром тоже были как шёлковые волны. Эту девушку Фрэя отдала ему. Её звали Варэи, как рассветный цветок. И запах её волос и кожи был такой цветочный и сладкий, что кружилась голова, и трудно было понять, приятен он или отвратителен.

— Нет.

Перед тем, как Фрэя и родители Варэи отпустили их прогуляться к морю и

познакомиться — Инсэ знал, что на самом деле Фрэя отвечает сейчас на неприятные вопросы об его отце — его снова просили играть. Фрэя принесла старую гитару Кэтэра и сказала смеясь, что Альма-Ти не слишком разговорчив, но всё расскажет о себе музыкой. Инсэ знал, она сердится из-за того, что он разговаривает так вяло и тихо, но ничего не мог с собой поделать — эти люди были такие монотонные и блёклые, слова их стелились, как резанная бумага — перебираешь листы в поисках смысла, но всё пусто, если и встретишь знакомое вроде бы слово, ответишь, все встревожено замолкают. Лучше молчать, чем бросать слова наугад, но Инсэ ничего не мог с собой поделать. Следить за беседой с незнакомцами — совсем не то, что следить за музыкой. Когда появилась спасительная гитара, он сыграл одну из «Утренних весенних песен» — Фрэя говорила, что такие вещи никогда не устаревают, а Тин смеялась, что если когда-нибудь их троих пригласят играть в дом каких-нибудь богатых чванливых дураков, эти утренние дин-тин-таль песни будут очень уместны, и это единственная причина, по которой их следует выучить. Когда струны умолкли, а последняя нота сладко растворялась в воздухе, Инсэ сказал, что увидев Варэи почувствовал радость прихода весны. В наступившей тишине его голос звучал как мягкая увертюра, и он знал, что Фрэя его простила.

Перед тем, как отпустить их с Варэи, она в очередной раз поправила его воротник, пригладила ему волосы и прошептала на ухо: «Если бы ты спел, было бы ещё лучше». Инсэ отрицательно покачал головой — он знал, что голос у него слишком тихий для песен, и, хотя блёклые родители его невесты явно не ждали совершенства от бледного полукровки, разбавлять таким голосом музыку ему не хотелось.

— Расскажи о себе что-нибудь, — не унималась Варэи, — твой отец действительно рэйна?…

Несмотря на прозрачность воздуха и неба рядом с ней было душно. Её запах был громче её мыслей, и, хоть после второй длинной мелодии за день Инсэ и чувствовал головокружительную слабость, хотелось отстраниться, разбить прикосновение, полное силы, живительной и томящей. В томлении была тоска, неведомая прежде, всё более острая. Словно душистые травы скрывали край пропасти, змеящейся совсем рядом — зияющей, манящей. Ближе и ближе с каждым шагом. Но Варэи держала Инсэ под руку, и, попытайся он высвободиться, наверняка спросила бы, почему он так сделал.

— Говорят, что рэйна.

Она прижалась к нему сильнее:

— И ты значит тоже рэйна, ну, наполовину?

Глаза у неё были такие же голубые, как платье и светлые, как вода. Сквозь губительное касание Инсэ видел — перед тем, как приехать сюда, расчесав волосы, Варэи смазала соком рассветного цветка виски, запястья и шею.