Тёмной воды напев

Действительно, больше не засмеяться, не шевельнуть губами — даже если я хотел бы их предупредить. Ненависть льётся в меня таким неукротимым потоком, теплеют ладони, я тоже начинаю всё вокруг ненавидеть.

— Перестаньте, не надо его мучить, — Рисэй пытается оттолкнуть от меня незнакомые руки, она плачет, и мне так больно — она не должна это видеть, она не должна была попасть сюда, — оставьте его в покое!

В ненависти новые краски, какие-то отзвуки — что-то изменится, я что-то сделаю для них, даже если останусь здесь, внизу, в темноте, прикованный к незнакомой машине. Обрывок неба, вкус чистой воды, волна, не оставляющая на берегу мутного следа и запаха смерти. Искажённые, бессмысленные образы из книг, со старых плёнок — но я понимаю их, и сквозь плещущуюся в нас ненависть он тоже заново их понимает, отчего ненависть полыхает лишь ярче, поглощает всё, что мы оба знаем. Если б я выбрался отсюда, это была бы музыка, которой в Истэйне никто не слышал, потому что там её не написать. Ужасающая, но необходимая. Предупреждение. Голос моря полон любви, от берега к берегу поднимаются её волны, но предатели могут всё изменить. Весь этот город, вся эта мёртвая полоса — предупреждение, но Истэйн чист, и в Истэйне его не слышат.

Половина моего тела исчезла, но это исчезновение — нестерпимая тяжесть, ужасная мука. Всё стихает, даже ненависть. Молчаливый незнакомец с холодными ладонями, человек, у которого нет причин меня ненавидеть, нет дела до не прозвучавшей песни, до моей неблагодарности, нет дела до рэйна и до наказания, которое до сих пор несут здесь люди, говорит:

— Это слишком много. Он может умереть.

Такой далёкий голос. Лишь часть голоса, край, половина. Что он любит, этот человек? Холодная ладонь упирается мне в спину, тенью нависает над сердцем, и сквозь камень я пытаюсь понять. Я вижу причудливые извивы линий, они почти увлекают меня отсюда. Я вижу спокойную точность. Глубину за гранью безумия. Он не хочет, чтобы я умер. Хочет, чтобы носил его след.

— Да плевать.

Тень незнакомой руки соскальзывает с моего сердца — и ладонь обрушивается на него яростно, с холодным бешенством. Ненависть раскалывает, крошит камень, которым я стал — между рёбер, под лопаткой, игла, раскалённая добела. Не успеваю вдохнуть — впивается снова, снова, снова, движется выше, боль повсюду, нет моей кожи, нет моей памяти, только боль, она извивается, она растёт, стены подвала лопаются под её напором, шквал её уничтожает всё, острота её не даёт мне забыться, я заставляю себя думать о музыке — она растёт вместе с болью, я погружаюсь, вгрызаюсь в неё, чтобы не забыть, цепляюсь и цепляюсь, пока все звуки, что я помню, все лица, все прожитые дни — пока всё не белеет, превращаясь в судороги и боль.

Рисэй плачет. Не плачь, Рисэй.

Рисэй

Всё так чисто, прозрачно, и так высоко — я вода, я поток ветра, я признание, не произнесённое вслух. Я лечу, и истерзанная граница между Истэйном и землёй предателей тяжко гудит в моём позвоночнике, эхом отзывается в ладонях. Одна ладонь в тёплых водах Истэйна, другую пронизывает сталь и грохот фантомной страны. Я распластан между этими землями, и я не могу быть нигде. Я лечу. Надо мной — музыка, ужасающая, калечащая, незабываемая, лучше бы не было, но я уже слышал её, я не забуду. Глухой барабанный ритм, нарастающий, как гром, как грохот обвала. Надрывные, ломкие струны. Я есть в Истэйне. Я есть здесь. Меня нет и не может быть. В давнем, заглушённом полумраке я вижу людей, вокруг которых движутся судьбы — бесцельно, бессмысленно, слишком вёртко. Они неподвижны, они ждут. Они желают моего появления. Кадо был не один. Не только меня он готовил, не только он. Всё сложнее. Наяву меня сводит судорогой при воспоминании о нём. Но здесь — лишь эхо, как эхо судеб вокруг тех людей. Прожитые дни. Непрожитые, но страстно желанные. Тяжёлые ветви над головой, влага падает с них, искрится, как звездопад. Одиночество, тоскливое, рождающее ярость, сотни дорог, распахнутых, зовущих. Жаркое небо, такое чужое, что кажется опрокинутым. И что-то дальше. И что-то ещё. Новый Храм, предназначенный мне.

От боли я обезумел. Её притупившийся гул и здесь со мной.

— Кто-то идёт сюда, — Рисэй будит меня, будит меня опять, она безжалостна, как все кирентемиш. В пелене безумия я видел другую кирентемиш — молчаливую, мягкую, ослепшую от своих безнадёжных поисков. Но и она была безжалостна, — я могу сделать так, что поможет тебе.

Всюду кровь. Серое опаляет алым. Прошлое накрывает это мгновение, очищается, исчезает. И навсегда исчезает Рисэй — в тёмном, бетонном завале, пыль скребёт горло, загустевшая кровь во рту.

Лицо у меня всё ещё задубевшее, каменное. Но я могу говорить.

— Лучше вернись. Спасайся. Ты успеешь.

Она гладит меня по волосам.

— Там уже ничего не сделать. А здесь я могу.

Мы чего-то ждём, окутанные безмолвием и темнотой.