Добавить в моё избранное
133 мин, 42 сек 18495
Свет, свобода, простор и покой. Так безнадёжно далеко, но это последний раз. Прощаемся навсегда.
— Очнись, очнись пока они не пришли! — взволнованный голос Рисэй, её цепкие ладони встряхивают меня, пробуждают. Мы вместе на шепчущем дне, мы на давно разбившемся корабле, плывущем сквозь сон о преодолённом шторме, о безмолвном штиле. Но мы давно, давно под водой, сотню лет под водой. Но Рисэй ещё может спастись, и я говорю — беги, здесь не сможешь дышать. Ты разбудишь Кадо. Ты вернёшь мне жизнь. Не надо. — Они что-то страшное хотят сделать!
Нет моря, нет простора, нет света, свободы, покоя. Непроглядная тьма и камень повсюду.
— Рисэй… ну зачем ты меня разбудила. Если они хотят что-то страшное, лучше бы мне оставаться во сне.
Я слышу шуршание её широких брюк, когда она садится рядом, солоноватое частое дыхание, когда склоняется надо мной. Её тепло растворяется на моей коже, ещё не потерявшей холодную тяжесть морской глубины. Песок на дне холоднее северного снега. Плотнее камня. Но у него тоже есть голос. Эхо земель, плывущих над ним. Неотвратимый скрежет свирепствующих там перемен — лишь прозрачная зыбь. Остаться бы здесь, но…
— Очнись! — Рисэй хлещет меня по щеке, звук пощёчины вновь выталкивает в незнакомый мешок из камня. Пахнет сыро, мертвенно — давно перебродивший воздух, отравленный смертью, — Ты можешь что-то изменить, если не будешь спать. Можешь им помешать.
Но кто, Рисэй, сказал тебе, что я хочу?…
Не успеваю спросить.
Она плачет.
— Где твои родители?…
Мой голос падает вниз. Густая боль перетекает от ладони к ладони сквозь плечи, сквозь каждый вдох. Руки распахнуты, как для объятья, локти, запястья перехвачены сталью. Не перевёрнутый стол, машина, назначения которой я не могу понять — её память обманчиво пуста, пуста сладким туманом, обрывками снов.
— Я не знаю. Говорила — я ушла в поход… хотела помочь тебе найтись. Ты же потерялся.
— Что ж, — холодная влага скапливается между лопаток, инеем опутывает кости, выговариваю слова, раздробленные стуком зубов, — больше мне это не грозит.
— … А когда я вернулась, это случилось. Я прячусь. Не знаю даже… никого ведь не осталось, никого, кто знал бы меня. Только ты. Ты не знаешь, что случилось?…
Ох, Рисэй. Я знаю, что случилось. Но я не скажу тебе, что случилось. Я не успею сказать. Ледяные капли стучат по коже, как торопливые пальцы. Чьи-то шаги. Тяжёлый скрип кромсает темноту, воздух, холодный и бледный, льётся в комнату, слепит меня. Я всматриваюсь, но фигура передо мной размыта, словно за мутным стеклом. Не могу различить даже, один человек или несколько, или просто длинная многопалая тень. Мне даже любопытно, что теперь произойдёт.
Сосредоточенная тишина нависает надо мной — бетонная плита, набрякшее дождём небо. Они знают, что я в сознании. Наше общее молчание в этом подвале — дышать так тяжело, нет сомнений, что мы под землёй — почти молчание заговорщиков, почти торжественная общность. Я жду.
— Неблагодарный сучонок, — здесь, вдали от неба, золотой след исчез из этого голоса, осталась только осязаемая его знакомость. Цепь ощущений, тянущаяся к миру, оставшемуся над нами — я помню, отчего он злится, я знаю, что хочет сделать. Волшебный дар моря оказался никчёмным обломком шторма, но ещё можно пустить его на растопку. Что это значит? Я не понимаю, но скоро пойму, — говорят, вы храните этот мир, но как же вы его ненавидите.
Он всё ещё думает, что я рэйна. Гнев, тоска, желание мести окатывают меня волной. И острая, неутолимая жажда — пусть изменят своё решение, пусть вернут этим землям жизнь, пусть признают нас. Мы оба знаем — это не произойдёт никогда. Мы лишь путники на давно разбившемся корабле. Никогда ничего не изменится. Но я в их власти, сейчас им довольно и этого.
С ним кто-то ещё — сосредоточенный, тихий, неизвестный мне. Холодные руки, холодная, до раскалённости прозрачная влага в этих руках — трётся о шею, плечи, лопатки, с каждым длинным движением кожа стягивается, каменеет. Нет, что-то другое. Меня не убьют, не сожгут. Не хотят, чтоб я исчез просто так. Никчёмный обломок можно превратить в собственную реликвию. Всё ещё думают, я что рэйна.
Мой смех бьётся о пол, множится, падая и взлетая. Человек со знакомым, но уже померкшим голосом вцепляется мне в волосы, запрокидывает мне голову. Я хочу смотреть ему в глаза, и он хочет, чтоб я смотрел, но кроме мутных теней, я ничего не вижу.
— Смешно тебе? Ничего, это ненадолго.
Он ненавидит меня за то, что я не стал петь для них. Ненавидит за то, что во мне — вся их надежда на пробуждение хоть чего-то живого в этих городах-трупах. Ненавидит за то, что я отнял эту надежду, уничтожил ещё до его рождения. Ненависть, ненависть, только ненависть горит там, где ничто больше не может гореть. Он держит меня за волосы, пока незнакомые руки с незнакомой влагой меж пальцев превращают моё лицо в камень.
— Очнись, очнись пока они не пришли! — взволнованный голос Рисэй, её цепкие ладони встряхивают меня, пробуждают. Мы вместе на шепчущем дне, мы на давно разбившемся корабле, плывущем сквозь сон о преодолённом шторме, о безмолвном штиле. Но мы давно, давно под водой, сотню лет под водой. Но Рисэй ещё может спастись, и я говорю — беги, здесь не сможешь дышать. Ты разбудишь Кадо. Ты вернёшь мне жизнь. Не надо. — Они что-то страшное хотят сделать!
Нет моря, нет простора, нет света, свободы, покоя. Непроглядная тьма и камень повсюду.
— Рисэй… ну зачем ты меня разбудила. Если они хотят что-то страшное, лучше бы мне оставаться во сне.
Я слышу шуршание её широких брюк, когда она садится рядом, солоноватое частое дыхание, когда склоняется надо мной. Её тепло растворяется на моей коже, ещё не потерявшей холодную тяжесть морской глубины. Песок на дне холоднее северного снега. Плотнее камня. Но у него тоже есть голос. Эхо земель, плывущих над ним. Неотвратимый скрежет свирепствующих там перемен — лишь прозрачная зыбь. Остаться бы здесь, но…
— Очнись! — Рисэй хлещет меня по щеке, звук пощёчины вновь выталкивает в незнакомый мешок из камня. Пахнет сыро, мертвенно — давно перебродивший воздух, отравленный смертью, — Ты можешь что-то изменить, если не будешь спать. Можешь им помешать.
Но кто, Рисэй, сказал тебе, что я хочу?…
Не успеваю спросить.
Она плачет.
— Где твои родители?…
Мой голос падает вниз. Густая боль перетекает от ладони к ладони сквозь плечи, сквозь каждый вдох. Руки распахнуты, как для объятья, локти, запястья перехвачены сталью. Не перевёрнутый стол, машина, назначения которой я не могу понять — её память обманчиво пуста, пуста сладким туманом, обрывками снов.
— Я не знаю. Говорила — я ушла в поход… хотела помочь тебе найтись. Ты же потерялся.
— Что ж, — холодная влага скапливается между лопаток, инеем опутывает кости, выговариваю слова, раздробленные стуком зубов, — больше мне это не грозит.
— … А когда я вернулась, это случилось. Я прячусь. Не знаю даже… никого ведь не осталось, никого, кто знал бы меня. Только ты. Ты не знаешь, что случилось?…
Ох, Рисэй. Я знаю, что случилось. Но я не скажу тебе, что случилось. Я не успею сказать. Ледяные капли стучат по коже, как торопливые пальцы. Чьи-то шаги. Тяжёлый скрип кромсает темноту, воздух, холодный и бледный, льётся в комнату, слепит меня. Я всматриваюсь, но фигура передо мной размыта, словно за мутным стеклом. Не могу различить даже, один человек или несколько, или просто длинная многопалая тень. Мне даже любопытно, что теперь произойдёт.
Сосредоточенная тишина нависает надо мной — бетонная плита, набрякшее дождём небо. Они знают, что я в сознании. Наше общее молчание в этом подвале — дышать так тяжело, нет сомнений, что мы под землёй — почти молчание заговорщиков, почти торжественная общность. Я жду.
— Неблагодарный сучонок, — здесь, вдали от неба, золотой след исчез из этого голоса, осталась только осязаемая его знакомость. Цепь ощущений, тянущаяся к миру, оставшемуся над нами — я помню, отчего он злится, я знаю, что хочет сделать. Волшебный дар моря оказался никчёмным обломком шторма, но ещё можно пустить его на растопку. Что это значит? Я не понимаю, но скоро пойму, — говорят, вы храните этот мир, но как же вы его ненавидите.
Он всё ещё думает, что я рэйна. Гнев, тоска, желание мести окатывают меня волной. И острая, неутолимая жажда — пусть изменят своё решение, пусть вернут этим землям жизнь, пусть признают нас. Мы оба знаем — это не произойдёт никогда. Мы лишь путники на давно разбившемся корабле. Никогда ничего не изменится. Но я в их власти, сейчас им довольно и этого.
С ним кто-то ещё — сосредоточенный, тихий, неизвестный мне. Холодные руки, холодная, до раскалённости прозрачная влага в этих руках — трётся о шею, плечи, лопатки, с каждым длинным движением кожа стягивается, каменеет. Нет, что-то другое. Меня не убьют, не сожгут. Не хотят, чтоб я исчез просто так. Никчёмный обломок можно превратить в собственную реликвию. Всё ещё думают, я что рэйна.
Мой смех бьётся о пол, множится, падая и взлетая. Человек со знакомым, но уже померкшим голосом вцепляется мне в волосы, запрокидывает мне голову. Я хочу смотреть ему в глаза, и он хочет, чтоб я смотрел, но кроме мутных теней, я ничего не вижу.
— Смешно тебе? Ничего, это ненадолго.
Он ненавидит меня за то, что я не стал петь для них. Ненавидит за то, что во мне — вся их надежда на пробуждение хоть чего-то живого в этих городах-трупах. Ненавидит за то, что я отнял эту надежду, уничтожил ещё до его рождения. Ненависть, ненависть, только ненависть горит там, где ничто больше не может гореть. Он держит меня за волосы, пока незнакомые руки с незнакомой влагой меж пальцев превращают моё лицо в камень.
Страница
25 из 36
25 из 36
