Ночная смена

Всё равно найдут… Слёзы бессилия и отчаяния исчезают в трещинах пола. Остаётся только молиться, чтобы умереть, или на худой конец, провалиться на месте…

— Ну, тебе только бы жрать да жрать! — донесся из-за стенки недовольный женский голос — по всей видимости — соучастницы преступления.

Чавканье прекратилось. Игорь мучительно вслушивался в повисшую тишину.

— А что, предлагаешь подыхать с голодухи? — ответный голос, немного утробный и низкий, к его изумлению тоже принадлежал женщине. — Вон, уж почти все соседи копыта кинули… Поповские, вон, скоро окочурятся. А батюшка всё челом бьёт, думает, выедут на посте и молитве…

— А кто-то на марксизме-ленинизме выехать хотел, — усмехнулась первая. — Кто в товарища Сталина верил, тож скопытились…

— Ты это кончай, про товарища Сталина-то… — зашипела вторая. — Шепнёт кто дядям с Литейного — быстренько по этапу поедешь…

— Да кому шептать-то… Да и кто пойдёт натощак да под бомбами?

— Все скурвятся, что жрать-то будем? — занудил утробный голос. Хорошо ещё, гости заходят. Так, глядишь, тоже бы, как Евлампиевы со второго… Как, кстати девка-то?

— Что за девка?

— Да что в поповской хате ютится…

— А, эта… Да ничего… Не вышла, гадина, всё кавалера своего поминала. Никуда не денется…

— Ты это смотри, — низковатый голос стал строг. — Простучится кому — вспомнишь товарища Сталина.

В голове потревоженным роем гудели вопросы: какой поп, какой товарищ Сталин!!! У дам явно сдвиг по фазе… «Все скурвятся, что жрать-то будем?» — кто это — «все»? Говорили вроде о соседях… Волосы зашевелились у сисадмина на голове. Каннибалки!!!

— Никуда не денется девка, — упиралась первая. — Да и далась она тебе! У нас и так жратвы теперь на целый год. Так и до победы доживём…

— Да, жратва нынче хороша, — с энтузиазмом откликнулась вторая. — Жидок только худосочный…

— Зато жилистый. Как раз по мне…

— Вот тебе и достанется, — флегматично отозвалась вторая, — а я кавалером займусь… И этим, приятелем жидовским…

Это уже про них. Миша заскулил. По щекам сбегали ручейки слёз.

— Мне хоть оставь малёхо… — сварливо произнесла первая. — Ладно, шамай. Я товар приходовать…

Едва слышно скрипнула половица в коридоре, бесшумно растворилась широкая, грубо окрашенная белая дверь комнаты узников, и пред ними предстала обладательница первого голоса: среднего роста, худощавая, пепельно-русые волосы собраны на затылке под громадной чёрной, похожей на акулью челюсть заколкой, узкое клиновидное лицо, жёсткий взгляд из-под роговых очков. На женщине было немного строгое чёрное платье до середины икры с белым накрахмаленным воротничком, перехваченное узким матерчатым ремешком. Довершал образ здоровенный мясницкий тесак в бледной руке.

— Тю! Очухались, родимые! — с притворной лаской пропела маньячка. — Вы уж извините, что так грубо… Голод не тётка, как говорят…

На пороге возникла подельница — статная, румяная, с короткими, но пышными волосами. Её, пожалуй, можно было б назвать привлекательной, если бы не кровь, запекшаяся вокруг рта на манер жуткой вишнёвой всклокоченной бороды. Свежие капли падали с подбородка, сбегали струйками по шее. Светло-коричневый цветастый сарафан в районе пышной груди тоже сплошь пропитан ею.

— Я же говорила, Клава, что надо было сразу уконтропопить, — проворчала она, ковыряясь в окровавленных зубах. — Будут теперь дрыгаться, сопротивление оказывать… Помниться в детстве, деда принёс окушка. Любил дед Панкрат порыбачить, помнишь, Клава? — голос дородной людоедки зазвучал мечтательно. — Иной раз дня по два не ночевал, бабушка уж сама не своя, потом во-от таких щук приносил… — Клава внимала воспоминаниям соучастницы бесстрастно, поглаживая пальцев лезвие тесака. — Так вот, — продолжала статная, — бабушка его резать, о тот, гад, видать живой ещё был — так задёргался, хвостом забил… Вот и эти также будут…

— Не будут, — отрезала худощавая. — Это мы уж оформим как полагается… Смирненько лежать будут… Так ведь? — взглянула она на Игоря.

Оторопь прошлась по телу щекоткой восставшего мертвеца. То чувство, что, наверное испытывает мышь, когда неясыть скользит над ночным лугом, антилопа, отбившаяся от улепётывающего от львицы стада…

— Правда, миленькие? Мы ж не будем дрыгаться? — садистка кончиками длинных бледных пальцев погладила Шлезингера по щеке. Тот припадочно замотал головой.

— Видишь, Нинеля, — осклабилась худая. — Никто дёргаться не будет…

— Будут, будут, — угрожающе оскалилась дородная.

— Так с кого начнём? — Клава провела пальцем по лезвию тесака. То отозвалось тихим писком, заставившим Игоря болезненно дёрнуться, словно ему ткнули в ухо иголкой.

Зашевелился Влад. В прояснившемся взгляде из-под наморщенного от боли лба проскользнула искорка замешательства, занялся пожар смятения и ужаса.