Жестокий

Да планшет, как на грех, остался дома. У Русовой группы отменили последнюю пару, и татарский брат отчалил на полтора часа раньше.

Я спустился к «проходной», бухнула на прощание закрывшаяся за спиной дверь. В парке шипели, словно препираясь, облетающие деревья, мокла лимонная и червонная в крапинку листва. Слёзы скорбящего неба глухо и дробно стучали по зонту, стекали ручейками, плясали, пузырясь, в лужах, покрывших асфальт, точно пятна на шкуре неизвестного науке серого леопарда. В уме вереницей пожелтевших от старости фотографий кружили воспоминания о последнем дне летней сессии, когда неотразимые в своей синеве небеса в пышных локонах облаков ослепительно улыбались солнечными лучами.

Согреваемый светлой памятью о том полном радужных надежд времени, я укрылся под павильоном автобусной остановки, словно в крохотном гроте за небольшим водопадом, бессмысленно глядя на гипнотический танец капель на разлившейся у тротуара огромной луже.

— Федя! — я вздрогнул, пробуждённый от дум знакомым девичьим голосом.

— Маша! — выдохнул я, обернувшись.

В груди запел ангельский хор, разливая по телу тепло и благодать, серость отступила, город вновь заиграл красками, неповторимой акварелью осеннего дождя. Казалось, херувимы в моём сердце приветствуют воплощённую в земном обличье сестру, хоть признать в ней небесное создание стало сложнее — милое, немного наивное круглое личико тронула лёгкая бледность, да и глаза утратили некогда поразившую меня детскую жизнерадостность.

Я и не надеялся снова увидеть её. Привычка откладывать всё до последнего всегда меня подводила. В свете жутких событий в посёлке мысль обменяться телефонами совсем вылетела из головы. А стоило сделать это ещё в первый визит к дяде Султану. Кстати, как он?

— Дядя умер, — поведала Маша — спокойно, даже, можно сказать, буднично. Но мне показалось, что печаль в её глазах разрослась до вселенских размеров. Хор херувимов стих, капелла сердца опустела, заполнившись мраком от набежавших туч. Акварель выцвела, мертвенная бледность разлилась по домам, тротуарам и полыхающему осенним многоцветьем парку.

— Соболезную, — всё, что я мог произнести.

— Спасибо, — печально ответила она. — Мы с мамой хотели позвать тебя на похороны, но не знали, как с тобой связаться.

Кровь кипящей краской обожгла лицо. В тот миг я клялся выкинуть долгий ящик на помойку.

— Значит, самое время его записать, — заключил я.

— Это мысль, — согласилась Маша. — А то ведь можем больше вот так не встретиться. Мы с мамой уезжаем в Москву.

Мне показалось, асфальт проваливается под ногами. Капелла пошла трещинами, дрогнула, и бездна поглотила бесформенную кучу камня.

— Насовсем? — глупо спросил я.

— Насовсем, — опустила голову девушка.

Минуту постояли молча.

— Ну что, диктовать номер? — очнулся я.

— Подожди, сейчас трубочку достану.

— Можешь меня в «Контакте» найти. Фёдор Борсетин.

— Меня нет в «Контакте». — вздохнула Маша.

— Я думал там уже вся страна сидит! — изумился я.

— Видишь, — виновато улыбнулась девушка. — Я не современная.

— Это круто. Я на этих «современных» в универе насмотрелся. Дурочки гламурные.

— Ой, мой автобус! — воскликнула Машута, бросив взгляд на замеревшую на светофоре у ближайшего перекрёстка длинную «гусеницу» муниципального автобуса.

— Записывай скорее! — крикнул я.

— Не могу найти телефон! — сообщила она, лихорадочно роясь в сумочке.

Я сорвал со спины рюкзак, ругая последними словами заевшую «молнию», кое-как выдернул на свет тетрадь, треснула разрываемая бумага, в руках у меня оказался безобразный, чуть помятый клок в мелкую клетку.

Светофор дал зелёный, «гусеница» взревела, тронулась с места.

Я наспех накарябал на бумажке номер, протянул Маше:

— Держи!

Она схватила клочок, напряжённо впилась глазами в корявые цифры, губы беззвучно зашевелились. Муниципалка подкатила к остановке.

— Пасиб! — торопливо кивнула Машута.

— Не потеряй! — с тревогой кивнул я на бумажку с номером.

— Ладно, — отозвалась девушка, запрыгивая в салон.

— Позвони мне! — крикнул я вослед, не обращая внимание на красноречивые взгляды соседей по остановке.

— Хорошо! Пока-пока!

— Пока! — прошептал я.

Дверь зашипела, створки закрылись, заурчал мотор, воздушная фигурка, прижавшаяся к запотевшему стеклу поплыла прочь — быстрее и быстрее — как гонимое ветром облачко… «Письмецо в конверте погоди, не рви, Не везёт мне в смерти, повезёт в любви», — проскрипел, добродушно и сухо рассмеявшись, худенький седой старичок в кожаной фуражке.

Мой транспорт подъехал через пару минут. Я на автомате расплатился и сел к окну. Взбаламученный омут ума затянул меня в водоворот раздумий…

Вынырнул я, когда проезжали мост.