Холлоуин

Хлесткий косой дождь наконец-то унялся, становясь моросью, такой мелкой, что она не оставляла кругов на воде — только ветер ерошил серые лужи. В сточных канавках бежали ручьи; ветер пытался задуть их обратно, вверх по склону, но они упрямо продолжали свой бег. Женщина в сине-сером дождевике бочком протиснулась в приоткрытую дверь продуктовой лавки «Деликатесы Маршана» и пошла, шлепая, по лужам; руки, прижатые к груди, как парой упитанных младенцев, были обремены двумя огромными свертками. За ее спиной дверь лавки замкнулась, на прощание брякнув колокольчиком, — чтобы больше не открываться (по крайней мере, до завтрашнего дня). Две буквы на входной табличке перевернулись, и надпись на ней превратилась в «Закрыто».

В пустой деревенской пивной, убранной бумажными листьями и пластиковыми ягодами, буфетчик оторвался от пасьянса, который раскладывал на стойке, и поглядел на настенный барометр. Давление не поднималось, хотя и не падало.

В нескольких метрах от паба, в большой гостиной хозяин дома поставил на место последний «лепесток» оранжевого фонаря и теперь копался в ящичке с инструментами, отыскивая переходник для стандартной розетки. Ящик был невелик, но переходник ухитрился в нем затеряться — как это часто бывает с сию минуту нужными вещами.

— Саша! — позвал дэн Лофски голосом одновременно раздраженным и жалобным. — Эти паршивки опять трогали мои инструменты?

Еще ниже по Срединной улице Вуфер, дряхлый подслеповатый пес, что дни напролет грел кости у электрокамина, поднял голову и принюхался. Его нижняя челюсть двигалась, словно пес собирался зевнуть — или его тошнило.

— Пора вниз, дорогуша, — ласково пророкотало, склоняясь над ним, существо, источающее знакомый запах пота, зубного эликсира и сахарных косточек. За спиной в руке дэны Риты Андерс был зажат одноразовый инъектор, а ее улыбка приторностью могла посоперничать с искусственным подслатителем.

Пес приоткрыл пасть пошире и уныло заскулил.

Тем временем в доме напротив семилетний отпрыск четы Лившицов-младших, «Детка» Лу, опрокинул банку, в которой последние минут десять задумчиво шарил рукой, старательно, с удовольствием чертыхнулся и полез под стол — собирать рассыпавшиеся изюмины. Его мать в это время звала в саду:

— Микки! Микки! — голос ее звучал сипло; поверх халата Ганна Лившиц накинула обвисшую, сдутую зимнюю куртку — на улице было около нуля, но из-за промозглого ветра казалось холоднее. — Где ты, чертова зараза? Кыс-кысь!

А чертова зараза все не отзывалась; только ветер играл в ветвях деревьев, и они шуршали, словно прутья старого веника по кухонному линолеуму. Листва за прошедшую ночь окончательно опала, сбитая северным ветром и ливнями, и покрыла сад скользким лиловым покрывалом. Дэна Лившиц еще немного потопталась на крыльце, вздохнула («да пропади ты, тварь такая»), поглядела на неуютное небо — облачность не спешила расходиться — и вернулась в дом.

А перемены в мире все шли и шли — необратимо, но так медленно, что люди в деревеньке едва их замечали… если замечали вообще. Для них — для тех, кто все-таки отваживался высунуть нос на улицу, — ветер по-прежнему дул, с неба моросило, а облака цветом напоминали обложной налет на языке больного. И приземистый мобиль-вседорожник, шедший через предгорья по глубокой путевой колее, что то и дело ныряла под землю, все также содрогался от ударов ветра; за пределами обжитых горных долин тот больше напоминал ураган. С каждый ударом по ветровому щиту вездехода размазывалась дождевая вода, смывая очертания близких гор — темных, безлесых, изъеденных вечными непогодами.

Больше в округе ничего не двигалось — все, кто решил справлять праздник в кругу семьи, видимо, загодя вернулись к родным каминам. К половине пятого дня и вседорожник Шона Онергейма добрался до дома номер 15 по Угловой улице и заполз в гараж. Шон, крупный рыхловатый мужчина, пошаркал чистыми ботинками о половичок и вошел в дом. Мать уже ждала его в прихожей; он чуть поморщился, когда сухие губы коснулись его щеки.

— Вот. Приехал. Здравствуй… мама. — Он неуклюже приобнял ее за плечи, поцеловал подставленную щеку. Серьги на ней были все те же — «праздничные», с квазирубинами, похожими на ягоды омелы.

— Проходи, милый. Чаю будешь?

Он вошел на кухню и сразу ощутил запах, знакомый (и ненавистный) с самого раннего детства: кисловатый — теста, сладкий — сушеного винограда, абрикосов и ванили, запретный — свежей выпечки. В кастрюльках на плите еще булькало, но стол уже был оттер и застелен чистой скатертью. Все по-старому — словно никуда и не уезжал…

— А что твоя Марга…? — спросила мать, возясь с заварочным чайником.

— Мама, я же тебя просил.

Мать замолчала. Он поглядел на ее согбенную спину, на пучок подкрашенных волос над шеей — по-прежнему худой, не оплывшей.

— Она тоже к семье поехала, в Таунас. Знаешь, где минеральные источники, подземные.