Холлоуин

Решила встречать со своими. Так вот.

— Кушай. — Мать поставила перед ним полную чашку — запахло лесными ягодами. — Молочник принести? Сахарницу?

— Не надо. — Шон поглядел на часы: до конца праздничного поста, скорее всего, оставалось не так много времени. — Я в дороге перекусил.

Мать смотрела на него тоже знакомо — пристально, чуть улыбаясь: ее мальчик стал совсем взрослым, но по-прежнему остался ее мальчиком, насупленным и не знающим куда девать руки и поставить локти. И выглядит — совсем как отец в молодости…

Наверное, хорошо, что она убрала портрет в чулан.

Дэна Исандра Онергейм протянула руку и легонько тронула сына за запястье:

— Поможешь мне повесить фонари?

К пяти часам вечера улицы Виллинга окончательно опустели — ни припозднившихся гостей, ни хозяек, выбежавших на минутку, к соседке за сахаром и пряностями. Наверху, за облаками солнце неторопливо клонилось к закату. Делалось все пасмурнее и тоскливей, и кое-где в домах уже загорелся свет.

Во всех жилищах Виллинга люди продолжали вести привычный кропотливый ритуал Зимнего Кануна. Терпеливо посматривали на барометры — не поднимается ли стрелка; на часы и анемометры. Завершали готовку, били по рукам шкодливых детей, которые, как обычно, лезли пальцами в варенье, ложками в салатницы и протыкали дырки в корочке свежеиспеченных пирогов. Переправляли в подвалы кошачьи и собачьи переноски, поплотнее завешивали зеркала и птичьи клетки. Нервничали и томились ожиданием, словно праздник взять мог — и не прийти. Или начаться без них.

Разговоры почти прекратились, телефонные перезвоны умолкли; каждый дом превратился в подобие острова, отделенного от остальных безмолвием и осенними сумерками, и странноватые вещи порой творились в них:

… Семидесятидвухлетний Урбан Лакруа, бессменный деревенский доктор, не без труда забрался на кресло в своей библиотеке, открыл дверцу старинных часов и зачем-то ухватился за маятник. Часы немного поборолись — и стали, показывая семь минут шестого. Лакруа довольно покачал головой и отправился в спальню — останавливать электронный будильник.

… Кит Хансен принес из гаража вибромолоток и положил его столик в гостиной.

— Убери, мудила, — не отрываясь от маникюра, Хельга Хансен протянула голую ногу и брезгливо пихнула инструмент пяткой. — Додумался тоже.

— Ага, — произнес «мудила», ощутив привычное желание врезать любимой женушке по темечку. Но все-таки убрал молоток — до поры до времени.

… Агнес Маршан почмокала губами, но ее первенец, родившийся три месяца назад, так и не проснулся. Он лежал у нее на руках — бледный и тихий, похожий на пластиковую куколку спящего младенца Иисуса. Агнес вздохнула и отставила бутылочку со сцеженным молоком.

— Ма-а, так я понесла Пола вниз? — И, не дожидаясь ответа, пошла к двери в подвал.

… В приемной шерифа, закрытой по случаю кануна праздника, сам собой щелкнул и загорелся большой телеэкран, и голубоватое свечение заполнило комнату. Деревенский пьяница, запертый на пару праздничных дней в обезьяннике, заворочался, приподнял голову: на экране ведущая метеоновостей беззвучно шевелила губами, видимо, повествуя о том, что очередной раунд циклопической борьбы воздушных фронтов над плато Октариан закончился и опять с ничейным счетом — противники измотали друг друга и растаяли, разрядившись ливневыми дождями. Цветные линии изобар плясали и, казалось, тянулись за рукой ведущей. Экран снова щелкнул, и его заполнило ячеистое крыло солвейг-стационарного спутника, а под ним, в лиловом толще атмосферы — истончающиеся облака. Сквозь них проступали желто-коричневые пятна архипелага…

Старина Муни, не поднимаясь, нашарил под койкой непочатый шкалик, сорвал зубами пробку и присосался к горлышку. Заходил обросший кадык. Наконец, пьяница утерся рукавом, поглядел мутно и упал обратно на подушку; повозился, натягивая на голову обтерханную куртку. Затих. На стене над ним дрожали размытые пятна — телеэкран продолжал перелистывать каналы, и везде шли сводки погоды, и везде погода неуклонно менялась.

«Фен», Канун, двигался по северному полушарию Солвейга, опережая сегодняшний закат, и на его пути, как по волшебству, расходились тучи, успокаивались ветра и наступала Великая Тишь.

Никто и не заметил, когда именно он наступил, но он настал, этот долгожданный момент. Ветер вдруг стих, и люди, выглянув наружу, внезапно обнаружили, что небо из серого сделалось беловато-голубым и почти прозрачным. На севере, меж двух безымянных вершин Ниманова хребта повис громадный бледный серп луны, а солнце Солвейга, Соло, уже коснулось юго-западных пиков.

Тишина сделалась огромной и глубокой; хвосты и крылья многочисленных флюгеров поникли, и детские вертушки из фольги, укрепленные на заборах, перестали дребезжать. Затем раздался оглушительный лязг — это начали опускаться и сворачиваться ветроломы.