Добавить в моё избранное
95 мин, 57 сек 3237
Звук шел, казалось, отовсюду: по всей системе Хеллек-Бартлеби опускались стены и отключались барьеры, и горные долины впервые за целый год оказались открыты — нараспашку. Равнинный ветер дунул еще пару раз — на прощанье — на несколько секунд превратив самые узкие ущелья в иерихонские аэродинамические трубы — и угомонился.
А люди все смотрели и чего-то ждали, и вот наконец он пришел — предвечерний туман, туман Кануна. Казалось, он не конденсируется в воздухе, а стекает с западных склонов — клубами холодного плотного воздуха, которые уже у земли густели и из прозрачных делались белыми — подобно тому, как заваривается яичный белок. Полог белой мути надвигался на Виллинг против здравого смысла — при полном безветрии; шел громадной стеной, бесплотным девятым валом. Вот он слизнул западную окраину поселка, перевалил через трехэтажную коробку ратуши, закрутился вокруг памятной стелы в честь Основания и пенистым водопадом упал вниз, по крутой Приустьевой улице — прямо на главное авеню. И оттуда потек свободно и плавно, расползаясь по деревенским улочкам и переулкам — будто его гнал вперед незримый, беззвучный вентилятор (хотя ветра, конечно же, не было как не было).
Виллинг ожил. Захлопали двери, в гаражах загудели автомобильные клаксоны. Дети повыскакивали из домов — словно куропатки из кустов — и, радостные, разгоряченные, понеслись перед прибывающим туманом. А тот двигался столь неторопливо, что дети легко опережали его и даже успевали остановиться и покорочить рожи, дразня безликого гостя. То и дело кого-то из верещащей оравы — совместными усилиями или подловатым тычком — заталкивали в густую мглу, и он вырывался из нее лишь несколько мгновений спустя, раскрасневшийся и сконфуженный, поправляя сбитую шапку, и тут же сам с криками бросался — толкать других.
— Фен идет! Мертвец идет! У-у! — вопила ребятня.
По всей деревне распахивались нижние, летние двери, и вот уже белая мгла начала ручейками затекать в укромные жилые помещения, неся с собой холод и сырость.
— Рановато в этом году, — ворчали старики, выставляя на чистые парадные крылечки тарелки с молоком, творогом и хлебными крошками. Но так они твердили из года в год: «рано» или «поздно» или «явился, наконец», — и это тоже было неотъемлимой частью ритуала.
— Какое рано, дед? Сумерки уже, — возражали виллингцы помоложе; а мгла вокруг них все густела, и отсюда, со дна долины уже трудновато было различить — село солнце или еще нет.
— Хони, Хони! — звали матери. — Далеко не уходи! Вот я тебя …!
Но дети не спешили возвращаться в вымерзающие жилища. В своих ярких куртках они разноцветными ракетами носились по деревне, изображая туманных чертей:
«Бу! Бу! Пролезу в трубу-у!»
Вольно им было играть, зная, что трубы, и дымоходы, и чердачные люки еще с утра крепко-накрепко закрыты и заложены щитами.
А туман все полз, и мгла все плотнее окутывала Виллинг — словно пуховым платком. (Но тот не грел — остужал.) Казалось — взмахни рукой и вокруг нее закрутятся дымные водовороты; погоди еще немного — и туман можно будет сгребать лопатой, как снег. Внезапно движение тумана прекратилось; он разом перестал клубиться и застыл — недвижной ледяной дымкой, от которой оголенную кожу начинало щипать и покалывать. Куда ни глянь — будто клочья ваты и густой паутины окутали ветви деревьев; туманные ручейки продолжали стекать с покатых крыш, и лужи курились — как паром… Тупиковая Виллингская долина была наполнена и переполнена туманом до самых краев, и сверху, с высоты птичьего полета, наверное, казалось, что на нее опустилось кучевое облако.
Разговоры и смешки смолкли. Кто-то вынес из дома и зажег первый фонарик — размытое оранжевое пятно проступило сквозь мглу. За ним последовал еще… и еще один… Огоньки множились, и притихшие дети — уже без окриков и понуканий — вернулись под материнские крылышки… А потом все чада и домочадцы в Виллинге разошлись по своим домам, оставив снаружи туман и раннюю ночь (и цепь оранжевых огоньков — будто посадочные ориентиры для небесных кораблей)…
Но двери — все парадные двери — в деревне так и остались открытыми нараспашку.
Гостеприимно.
Смотритель замка Кен Синг проснулся словно от тревоги — от наступившей тишины.
Замок умолк, впервые за долгие месяцы. Низкое контрабасное гудение и дрожь сменились едва ощутимой вибрацией и тончайшим посвистом — снаружи по-прежнему буйствовал ветер, но, видимо, он изменил направление и скорость. А следом раздался долгий теплый гул — это в недрах замка ожили и заработали главные генераторы.
Смотритель вскочил с постели.
Гул. Звон!
Кен Синг пробуждался после долгих месяцев спячки. Повсюду в пустых залах загорался свет — машинально включенный несколько месяцев назад и с тем позабытый; с утробным урчанием включались лифты; в ванных из посеребренных хлестала горячая вода.
А люди все смотрели и чего-то ждали, и вот наконец он пришел — предвечерний туман, туман Кануна. Казалось, он не конденсируется в воздухе, а стекает с западных склонов — клубами холодного плотного воздуха, которые уже у земли густели и из прозрачных делались белыми — подобно тому, как заваривается яичный белок. Полог белой мути надвигался на Виллинг против здравого смысла — при полном безветрии; шел громадной стеной, бесплотным девятым валом. Вот он слизнул западную окраину поселка, перевалил через трехэтажную коробку ратуши, закрутился вокруг памятной стелы в честь Основания и пенистым водопадом упал вниз, по крутой Приустьевой улице — прямо на главное авеню. И оттуда потек свободно и плавно, расползаясь по деревенским улочкам и переулкам — будто его гнал вперед незримый, беззвучный вентилятор (хотя ветра, конечно же, не было как не было).
Виллинг ожил. Захлопали двери, в гаражах загудели автомобильные клаксоны. Дети повыскакивали из домов — словно куропатки из кустов — и, радостные, разгоряченные, понеслись перед прибывающим туманом. А тот двигался столь неторопливо, что дети легко опережали его и даже успевали остановиться и покорочить рожи, дразня безликого гостя. То и дело кого-то из верещащей оравы — совместными усилиями или подловатым тычком — заталкивали в густую мглу, и он вырывался из нее лишь несколько мгновений спустя, раскрасневшийся и сконфуженный, поправляя сбитую шапку, и тут же сам с криками бросался — толкать других.
— Фен идет! Мертвец идет! У-у! — вопила ребятня.
По всей деревне распахивались нижние, летние двери, и вот уже белая мгла начала ручейками затекать в укромные жилые помещения, неся с собой холод и сырость.
— Рановато в этом году, — ворчали старики, выставляя на чистые парадные крылечки тарелки с молоком, творогом и хлебными крошками. Но так они твердили из года в год: «рано» или «поздно» или «явился, наконец», — и это тоже было неотъемлимой частью ритуала.
— Какое рано, дед? Сумерки уже, — возражали виллингцы помоложе; а мгла вокруг них все густела, и отсюда, со дна долины уже трудновато было различить — село солнце или еще нет.
— Хони, Хони! — звали матери. — Далеко не уходи! Вот я тебя …!
Но дети не спешили возвращаться в вымерзающие жилища. В своих ярких куртках они разноцветными ракетами носились по деревне, изображая туманных чертей:
«Бу! Бу! Пролезу в трубу-у!»
Вольно им было играть, зная, что трубы, и дымоходы, и чердачные люки еще с утра крепко-накрепко закрыты и заложены щитами.
А туман все полз, и мгла все плотнее окутывала Виллинг — словно пуховым платком. (Но тот не грел — остужал.) Казалось — взмахни рукой и вокруг нее закрутятся дымные водовороты; погоди еще немного — и туман можно будет сгребать лопатой, как снег. Внезапно движение тумана прекратилось; он разом перестал клубиться и застыл — недвижной ледяной дымкой, от которой оголенную кожу начинало щипать и покалывать. Куда ни глянь — будто клочья ваты и густой паутины окутали ветви деревьев; туманные ручейки продолжали стекать с покатых крыш, и лужи курились — как паром… Тупиковая Виллингская долина была наполнена и переполнена туманом до самых краев, и сверху, с высоты птичьего полета, наверное, казалось, что на нее опустилось кучевое облако.
Разговоры и смешки смолкли. Кто-то вынес из дома и зажег первый фонарик — размытое оранжевое пятно проступило сквозь мглу. За ним последовал еще… и еще один… Огоньки множились, и притихшие дети — уже без окриков и понуканий — вернулись под материнские крылышки… А потом все чада и домочадцы в Виллинге разошлись по своим домам, оставив снаружи туман и раннюю ночь (и цепь оранжевых огоньков — будто посадочные ориентиры для небесных кораблей)…
Но двери — все парадные двери — в деревне так и остались открытыми нараспашку.
Гостеприимно.
Смотритель замка Кен Синг проснулся словно от тревоги — от наступившей тишины.
Замок умолк, впервые за долгие месяцы. Низкое контрабасное гудение и дрожь сменились едва ощутимой вибрацией и тончайшим посвистом — снаружи по-прежнему буйствовал ветер, но, видимо, он изменил направление и скорость. А следом раздался долгий теплый гул — это в недрах замка ожили и заработали главные генераторы.
Смотритель вскочил с постели.
Гул. Звон!
Кен Синг пробуждался после долгих месяцев спячки. Повсюду в пустых залах загорался свет — машинально включенный несколько месяцев назад и с тем позабытый; с утробным урчанием включались лифты; в ванных из посеребренных хлестала горячая вода.
Страница
3 из 29
3 из 29
