Добавить в моё избранное
95 мин, 57 сек 3238
Впрочем, ее поток быстро иссяк — главный компьютер Кен Синга, ювелирная инсталляция из крохотных кристаллов, похожих на подтаившие льдинки, начал наливаться жидкой синевой и вскоре сровнялся по цвету с окрестными небесами: синь, стынь. В Большой Прихожей символ Кен Синга, птицеликая женщина работа Клоддо, вздрогнула и сошла со своего пьедестала; за ней тянулись антикварные шлейфы связи — белый пластик и алюминий. Со звоном распахнулись мощные крылья; встопорщенные перья напоминали обоюдоострые мечи. Глядя перед собой слепыми глазами, статуя проделала несколько неторопливых па — словно танцовщица, разминающаяся перед сольным выступлением. Стан ее извивался, оперенные до локтей руки двигались, но узкий торс с торчащими ребрами и грудиной-килем оставался почти неподвижен. Наконец, птицеженщина угомонилась (компьютер завершил тестирование) и замерла; только, копируя живое дыхание, едва заметно дрожали живот и грудь. На ее приветственный танец некому было любоваться — замок не встречал и не ждал гостей.
Единственный его обитатель спешил по коридору, на бегу завязывая халат. Торопиться ему было совершенно некуда, но он все равно несся вперед, как оглашенный, а вокруг него творились чудеса:
Полы теряли прозрачность, так изводившую смотрителя на протяжении всех этих месяцев: против всякого разумения казалось, что под ногами ничего нет, что вот-вот провалишься в коварно распахнутый люк и улетишь наружу (хотя ветер и не гулял по коридорам — замок оставался наглухо запечатанным). Ни раз и ни два ему мерещилось, что он оступается и падает в случайно открывшуюся шахту. И оказывается на ее дне -унылый гомункулус в узкой пробирке, вмурованной в глыбу льда. Но сейчас Кен Синг уже не так напоминал ледяную глыбу или скульптуру — он мутнел и белел, наконец оправдывая свое второе название, «Лебяжье крыло». Казалось, что пол под ногами стремительно схватывает инеем, и, если приглядеться, глаз начинал различать в его узорах нечто осмысленное — птиц с переплетенными длинными шеями, цветочные лозы, руки с причудливо сложенными пальцами. Рисунки умножались и наслаивались друг на друга, как ткани в хинском платье-пао, но смотрителю некогда было любоваться их хитросплетениями. Он почти бежал, не обращая внимания, что «дорожка из хлебных крошек» — путеводная полоса из найденных красителей, из обрывков бумаги и прочего хлама, эта жалкая попытка добиться уверенности хоть в чем-то в этом прозрачном мирке, — начала распадаться. Автоматы-чистильщики смывали и стирали ее, и сам пол старался, как мог, разваливая мусор в пыль, на молекулы; но человек не обращал на это никакого внимания. Он только улыбался — ошалелой улыбкой заключенного, чья тюрьма вдруг обратилась пряничным домиком.
Кен Синг оживал — как замок Спящей Красавицы, когда с него спало злое заклятье; наполнялся светом, теплом, певучими голосами прислуги. И сам запел, когда разум компьютера, проанализировав воздушные потоки над восточными отрогами хребта Нимана, начал подстраивать под них свою внешнюю оболочку, и она наконец зазвучала по-настоящему, гулко и мощно: надгорный ветер рвался сквозь тысячи причудливо извитых ходов, словно прогрызенных в стенах замка сказочными червями-шаморрами. Ток воздуха, пробираясь сквозь них, терся о рифленые скаты, перебирал тончайшие струны, толкался в клапаны, трогал язычки — порождая странную мелодию, в которой внешний хаос воздушных потоков гармонизировался и сводился к перебору нескольких тонов. Замок запел как Панова флейта и заиграл как великанский орган, и только надежная изоляция не позволяла его песне звучать оглушительным, калечащим слух воем. Смотритель услышал ее, но быстро перестал замечать — музыка замка отнюдь не навязывала себя (так ненавязчив бывает свист ветра или стук дождя по крыше) — она просто была.
А чудеса между тем продолжались.
Полы ныне сияли морозной белизной; зеркала провожали человека взглядами; вычурные люстры загорались и гасли; часы стремительно прокручивали пропущенные дни. Клубы разноцветного дыма наполняли пустотелую мебель, и она на глазах превращалась в сияющие драгоценности — аквамариновые столики, изумрудные стулья, опаловые чаши ванн. Но над всеми цветами преобладали белый и серебристый — чистота и полет, и даже многомесячное присутствие человека (не особенно аккуратное и щепетильное) не смогло толком испоганить эту безупречность. Все следы пребывание смотрителя в замке стирались и пропадали, словно их заносило свежим снежком, но, судя по улыбке, его это отнюдь не печалило. Замок перестал играть с ним в невидимку, слепого, глухого и надменного; он прозрел и сделался приятно услужлив — сам распахивал двери и расстилал под ногами полы. Двое встречных андроидов, уродливых скелетов в перьях и длинноносых масках, раскланялись с человеком, музыкально позвякивая суставами, и смотритель быстро и насмешливо поклонился в ответ. Ему безумно хотелось смеяться, трогать стены — настоящие?… приказать замку: заткнуться, развернуться, распечатать центральный подъезд… Но многое из желаемого попросту было ему недоступно.
Единственный его обитатель спешил по коридору, на бегу завязывая халат. Торопиться ему было совершенно некуда, но он все равно несся вперед, как оглашенный, а вокруг него творились чудеса:
Полы теряли прозрачность, так изводившую смотрителя на протяжении всех этих месяцев: против всякого разумения казалось, что под ногами ничего нет, что вот-вот провалишься в коварно распахнутый люк и улетишь наружу (хотя ветер и не гулял по коридорам — замок оставался наглухо запечатанным). Ни раз и ни два ему мерещилось, что он оступается и падает в случайно открывшуюся шахту. И оказывается на ее дне -унылый гомункулус в узкой пробирке, вмурованной в глыбу льда. Но сейчас Кен Синг уже не так напоминал ледяную глыбу или скульптуру — он мутнел и белел, наконец оправдывая свое второе название, «Лебяжье крыло». Казалось, что пол под ногами стремительно схватывает инеем, и, если приглядеться, глаз начинал различать в его узорах нечто осмысленное — птиц с переплетенными длинными шеями, цветочные лозы, руки с причудливо сложенными пальцами. Рисунки умножались и наслаивались друг на друга, как ткани в хинском платье-пао, но смотрителю некогда было любоваться их хитросплетениями. Он почти бежал, не обращая внимания, что «дорожка из хлебных крошек» — путеводная полоса из найденных красителей, из обрывков бумаги и прочего хлама, эта жалкая попытка добиться уверенности хоть в чем-то в этом прозрачном мирке, — начала распадаться. Автоматы-чистильщики смывали и стирали ее, и сам пол старался, как мог, разваливая мусор в пыль, на молекулы; но человек не обращал на это никакого внимания. Он только улыбался — ошалелой улыбкой заключенного, чья тюрьма вдруг обратилась пряничным домиком.
Кен Синг оживал — как замок Спящей Красавицы, когда с него спало злое заклятье; наполнялся светом, теплом, певучими голосами прислуги. И сам запел, когда разум компьютера, проанализировав воздушные потоки над восточными отрогами хребта Нимана, начал подстраивать под них свою внешнюю оболочку, и она наконец зазвучала по-настоящему, гулко и мощно: надгорный ветер рвался сквозь тысячи причудливо извитых ходов, словно прогрызенных в стенах замка сказочными червями-шаморрами. Ток воздуха, пробираясь сквозь них, терся о рифленые скаты, перебирал тончайшие струны, толкался в клапаны, трогал язычки — порождая странную мелодию, в которой внешний хаос воздушных потоков гармонизировался и сводился к перебору нескольких тонов. Замок запел как Панова флейта и заиграл как великанский орган, и только надежная изоляция не позволяла его песне звучать оглушительным, калечащим слух воем. Смотритель услышал ее, но быстро перестал замечать — музыка замка отнюдь не навязывала себя (так ненавязчив бывает свист ветра или стук дождя по крыше) — она просто была.
А чудеса между тем продолжались.
Полы ныне сияли морозной белизной; зеркала провожали человека взглядами; вычурные люстры загорались и гасли; часы стремительно прокручивали пропущенные дни. Клубы разноцветного дыма наполняли пустотелую мебель, и она на глазах превращалась в сияющие драгоценности — аквамариновые столики, изумрудные стулья, опаловые чаши ванн. Но над всеми цветами преобладали белый и серебристый — чистота и полет, и даже многомесячное присутствие человека (не особенно аккуратное и щепетильное) не смогло толком испоганить эту безупречность. Все следы пребывание смотрителя в замке стирались и пропадали, словно их заносило свежим снежком, но, судя по улыбке, его это отнюдь не печалило. Замок перестал играть с ним в невидимку, слепого, глухого и надменного; он прозрел и сделался приятно услужлив — сам распахивал двери и расстилал под ногами полы. Двое встречных андроидов, уродливых скелетов в перьях и длинноносых масках, раскланялись с человеком, музыкально позвякивая суставами, и смотритель быстро и насмешливо поклонился в ответ. Ему безумно хотелось смеяться, трогать стены — настоящие?… приказать замку: заткнуться, развернуться, распечатать центральный подъезд… Но многое из желаемого попросту было ему недоступно.
Страница
4 из 29
4 из 29
