Добавить в моё избранное
95 мин, 57 сек 3239
Ведь он не был ни гостем, ни тем более полновластным хозяином замка — только высокоранговой прислугой. По сути — сторожем без ключей.
В зале, где в конце концов очутился смотритель, от пола до потолка горело синим пламенем декоративное стерео. Здесь смотритель замер, покачиваясь с пятки на носок и ухмыляясь все шире. Казалось, ему хочется зажать рот ладонью — неужели все это правда? — но вместо того он поглубже засунул руки в карманы. Внутри объемного столба идео толпились несметные образы: лица, птичьи стаи, ломанные контуры гор и пологие — шельфовых островов; руки, которые сменялись крыльями, которые сменялись лиловыми тучами, которые становились взбитым кремом на праздничном торте… Телевизор, видимо, тщился показывать все местные каналы одновременно. Картинки плыли и расплывались, лица искажались в кричащие маски — прежде чем сгинуть; казалось, что телеизображение — это нескончаемый водный поток в разводах химических пятен. Глядеть на него было бессмысленно и завораживающе. Только одна надпись упрямо повторялась внизу, возвращалась снова и снова — «25078 ЖДИТЕ ГОСТЕЙ»; строгие мелкие буквы.
Смотритель (руки по-прежнему в карманах халата — правый надорван) медленно пошел вокруг экрана. На десятом шаге тот моргнул и с резким щелчком развернулся — развязанным ковром или рулоном, — мигом заняв без малого ползала. А потом экран потемнел и, как поганками, вспух дикарски размалеванными физиономиями, черными с белым. Рожи кривлялись и что-то орали, разевая выбеленные изнутри рты — звука не было. Над головами ряженых дергались, рвались в небо воздушные шарики — птицы, коленопреклоненные ангелы. Где-то шел фестиваль, карнавал; съемка напоминала любительскую. Клоунесса с волосами, склеенными в неряшливую двуцветную массу, полезла белыми губами в камеру и поцеловала ее, оставив на экране жирный отпечаток. Ее оттолкнули; мелькнул чей-то раскрашенный нос… щека… огромный, с блюдце, выпуклый глаз, густо обведенный черной краской. Замер. Уставился. Заморгал. Смотритель глядел, непонимающе хмурясь. Он ждал чего-то другого, не дешевого маскарада.
На экране ряженые заскакали вокруг костра, швыряя в него какие-то свернутые пленки. «Тса!» — вдруг прорезался звук, дружный рев в десяток глоток. — «Тса!»
А затем один из клоунов остановился и повернулся к смотрителю. Стало ясно, что его лицо загримировано под череп — провалы глазниц, карзубая дыра вместо рта, сгнивший кончик носа. Макияж впечатлял. Голову «зомби» украшала рваная широкополая шляпа, руки были, как бинтами, обмотаны грязными тряпками.
— Can the dead-dead walk? — прогнусавил урод. — Can the dead-dead talk? Usted es muerto, tonto, ха-ха! — И он ткнул в смотрителя черно-белым пальцем. — Выбирай, за…!
Но тут экран потух и растаял, а столб голо обрушился обратно в проектор.
— Как же, — пробормотал смотритель. — Надейтесь…
Следующие пару часов он провел возле главного стазис-хранилища, вскрывшегося по поводу праздника. Сидел на его пороге, на нежно-голубой скатерти, сложенной втрое, пил из отбитого горлышка сухое шампанское и закусывал черной икрой — серебряной ложкой, прямо из бочонка, с лимоном вприглядку. Перед ним, в огромной пустой кухне, согнанные придворные андроиды — элегантные пугала работы доно Таласки — выплясывали сверхманерную падуану, мелодично звеня юбками-спиралями и шарнирными суставами.
Смотритель тихо кейфовал.
— Отшельничество, — задумчиво произнес господин Альды.
Казалось, он разговаривает сам с собой. Если бы человек не различал собственного отражения в затемненном стекле — бледный, неубедительный призрак, — то, пожалуй, уверился бы, что в комнате больше никого нет.
А разве он и не был — никем?
— Ямабуси. Древний способ отречения от мира, — голос советника был немыслимо ровен. — И от его соблазнов. Это не бегство, это почетное отступление. С тем, чтобы однажды вернуться… — губы дрогнули в отстраненной улыбке, — очищенным.
«Очищенным», сказал он, и сердце человека, который недавно был Люшесом рин-Фонтейн Одекирком, забилось.
«Однажды».
По оконному стеклу съемных апартаментов текли крупные капли дождя. Словно заключенный в стекле призрак горько плакал.
Кен Синг, Замок Воздуха, парил высоко над поверхностью Солвейга, над двуглавой горой Таррхед. Казалось, неведомая сила рассекла и раздвинула эту гору — две ее искривленных вершины вздымались на высоту 15 тысяч футов, а меж ними залегала низкая седловина — «Лоб Таррхеда». Над нею, чуть ниже остриев горных рогов и плыл, сливаясь с небом и облаками, воздушный замок.
Восходящие и нисходящие потоки воздуха, прочные тросы, а главное — незримые силовые растяжки, удерживали его на одном месте. Замок представлял собой шедевр не только высотной архитектуры, но и воздушной эквилибристики — вечного падения, вечного лавирования в неуемных солвейгских ветрах.
В зале, где в конце концов очутился смотритель, от пола до потолка горело синим пламенем декоративное стерео. Здесь смотритель замер, покачиваясь с пятки на носок и ухмыляясь все шире. Казалось, ему хочется зажать рот ладонью — неужели все это правда? — но вместо того он поглубже засунул руки в карманы. Внутри объемного столба идео толпились несметные образы: лица, птичьи стаи, ломанные контуры гор и пологие — шельфовых островов; руки, которые сменялись крыльями, которые сменялись лиловыми тучами, которые становились взбитым кремом на праздничном торте… Телевизор, видимо, тщился показывать все местные каналы одновременно. Картинки плыли и расплывались, лица искажались в кричащие маски — прежде чем сгинуть; казалось, что телеизображение — это нескончаемый водный поток в разводах химических пятен. Глядеть на него было бессмысленно и завораживающе. Только одна надпись упрямо повторялась внизу, возвращалась снова и снова — «25078 ЖДИТЕ ГОСТЕЙ»; строгие мелкие буквы.
Смотритель (руки по-прежнему в карманах халата — правый надорван) медленно пошел вокруг экрана. На десятом шаге тот моргнул и с резким щелчком развернулся — развязанным ковром или рулоном, — мигом заняв без малого ползала. А потом экран потемнел и, как поганками, вспух дикарски размалеванными физиономиями, черными с белым. Рожи кривлялись и что-то орали, разевая выбеленные изнутри рты — звука не было. Над головами ряженых дергались, рвались в небо воздушные шарики — птицы, коленопреклоненные ангелы. Где-то шел фестиваль, карнавал; съемка напоминала любительскую. Клоунесса с волосами, склеенными в неряшливую двуцветную массу, полезла белыми губами в камеру и поцеловала ее, оставив на экране жирный отпечаток. Ее оттолкнули; мелькнул чей-то раскрашенный нос… щека… огромный, с блюдце, выпуклый глаз, густо обведенный черной краской. Замер. Уставился. Заморгал. Смотритель глядел, непонимающе хмурясь. Он ждал чего-то другого, не дешевого маскарада.
На экране ряженые заскакали вокруг костра, швыряя в него какие-то свернутые пленки. «Тса!» — вдруг прорезался звук, дружный рев в десяток глоток. — «Тса!»
А затем один из клоунов остановился и повернулся к смотрителю. Стало ясно, что его лицо загримировано под череп — провалы глазниц, карзубая дыра вместо рта, сгнивший кончик носа. Макияж впечатлял. Голову «зомби» украшала рваная широкополая шляпа, руки были, как бинтами, обмотаны грязными тряпками.
— Can the dead-dead walk? — прогнусавил урод. — Can the dead-dead talk? Usted es muerto, tonto, ха-ха! — И он ткнул в смотрителя черно-белым пальцем. — Выбирай, за…!
Но тут экран потух и растаял, а столб голо обрушился обратно в проектор.
— Как же, — пробормотал смотритель. — Надейтесь…
Следующие пару часов он провел возле главного стазис-хранилища, вскрывшегося по поводу праздника. Сидел на его пороге, на нежно-голубой скатерти, сложенной втрое, пил из отбитого горлышка сухое шампанское и закусывал черной икрой — серебряной ложкой, прямо из бочонка, с лимоном вприглядку. Перед ним, в огромной пустой кухне, согнанные придворные андроиды — элегантные пугала работы доно Таласки — выплясывали сверхманерную падуану, мелодично звеня юбками-спиралями и шарнирными суставами.
Смотритель тихо кейфовал.
— Отшельничество, — задумчиво произнес господин Альды.
Казалось, он разговаривает сам с собой. Если бы человек не различал собственного отражения в затемненном стекле — бледный, неубедительный призрак, — то, пожалуй, уверился бы, что в комнате больше никого нет.
А разве он и не был — никем?
— Ямабуси. Древний способ отречения от мира, — голос советника был немыслимо ровен. — И от его соблазнов. Это не бегство, это почетное отступление. С тем, чтобы однажды вернуться… — губы дрогнули в отстраненной улыбке, — очищенным.
«Очищенным», сказал он, и сердце человека, который недавно был Люшесом рин-Фонтейн Одекирком, забилось.
«Однажды».
По оконному стеклу съемных апартаментов текли крупные капли дождя. Словно заключенный в стекле призрак горько плакал.
Кен Синг, Замок Воздуха, парил высоко над поверхностью Солвейга, над двуглавой горой Таррхед. Казалось, неведомая сила рассекла и раздвинула эту гору — две ее искривленных вершины вздымались на высоту 15 тысяч футов, а меж ними залегала низкая седловина — «Лоб Таррхеда». Над нею, чуть ниже остриев горных рогов и плыл, сливаясь с небом и облаками, воздушный замок.
Восходящие и нисходящие потоки воздуха, прочные тросы, а главное — незримые силовые растяжки, удерживали его на одном месте. Замок представлял собой шедевр не только высотной архитектуры, но и воздушной эквилибристики — вечного падения, вечного лавирования в неуемных солвейгских ветрах.
Страница
5 из 29
5 из 29
