Добавить в моё избранное
95 мин, 57 сек 3262
И мышцы болят…
«Помнишь, как ты здесь очутился?»
Я вообще ничего не помню.
«Так вспоминай!»
Что со мной творится? — поразился смотритель. — Я не могу быть мертвым — это попросту абсурдно. Я не чувствую себя мервым: я дышу, у меня бьется сердце. И зверски ноет все тело. И замок, — он стоял на коленях, трогая руками пол, — вот он, настоящий. Ветер поет в его обшивке. Какая бессмыслица. Я, наверное, схожу с ума. Что там… что там говорили старики про аварию в замке?
«Про взрыв. Канаты лопнули как струны. Звон докатился до самого Уорикка. Где бы он ни был».
Какой еще взрыв? При чем здесь взрыв?
В памяти отчего-то возникло большое гладкое алое яблоко, и смотритель вдруг понял, что здорово проголодался. Настолько, что готов съесть свой обычный паек из галет с консервами да еще добавки попросить. Он поднялся и кое-как заковылял в сторону лестницы. Ноги при каждом шаге сводило болью.
«Если я мертвый», — подумал смотритель с мрачноватой усмешкой (идиотская мысль все никак не отвязывалась), — «то загробное существование адски некомфортно… Но как же я очутился в замке? И что было после того, как я заснул? Вышел ли я из вездехода — или это очередная галлюцинация? Вопросы, вопросы… так и свихнуться недолго. Похоже, именно этого они и добиваются», — шаг за шагом он приближался к спальне, где стояла теплая мягкая постель и были припрятаны кое-какие деликатесы на завтрак (если пронырливые андроиды не расстарались их уничтожить), — «свести меня с ума».
«Но все-таки, что за странная история с этими воздушными шариками и белыми птицами?»
Но отвечать на его вопросы было некому — как смотритель абсолютно честно сказал Эве Кушнер, он жил в замке совершенно один, и даже андроиды, по-своему отпраздновав День Всех Святых, давно впали в прострацию. До нового праздника. Когда-то он наступит? Месяца через два. Придет Новый Год, долины и горы встретят его — песнями, танцами…
Эхом.
«И», — он ухмыльнулся, все также невесело, поскольку в желудке урчало просто взахлеб, — «пирогами. Чтоб им сгореть».
А Кен Синг окутают низкие облака, которые будут оседать вниз туманами. Мир станет молочным, сумрачным — точь-в-точь как вчера; до многих залов в полумраке будет не добраться без фонаря. Зарядил он батарейки — или и про это вчера позабыл по рассеянности? Как же ноги болят… Чем ближе к жилым помещениям, тем тише делалась песня замка, и смотритель подумал, что зимой тот, возможно, вообще умолкнет — когда снег и лед забьют звуковые каналы. А, может, и нет. Скоро узнаем.
Тени мелькали за стенами замка, но смотритель, погруженный в задумчивость, их игнорировал.
На пороге хозяйской спальни он остановился и огляделся: пустота, прозрачный стеллаж в форме многорукого божка… люстра снова свернулась, как летучая мышь перед спячкой. Но свет сейчас не требовался; заря разгоралась все ярче, и зал пылал. Мраморноликие грифоны, сторожившие покои хозяйки, опять улеглись на пол; оставалось, как по низкой лесенке, пройти по их распластанным крыльям… Но такая тоска охватила вдруг смотрителя замка — тоска привычная, но от того не менее злая. Он сел на пол и обнял шею одного из монстров — просто чтобы почувствовать под рукой нечто материальное. Ему казалось, что он падает в какую-то бездну. Впереди ждал новый год, еще целый год одиночества за облаками. Смотрителю было чудовищно скверно. Зачем он вернулся? Зачем его вернули сюда? Но ведь выхода не было — с того самого момента, как он доверился… Некий образ мелькнул у него в голове; он походил на глухое заплутавшее эхо: «Эйн»… — и женщина в длинноклювой маске простирает белоснежные крылья… «Сефира»? С этой женщиной (белыми птицами, крыльями, страшными клятвами) связано парадоксальное ощущение смертного холода и убийственного жара, азарта и уверенности, ужаса и безысходности. Но он твердо, даже упрямо, не давая себя сбить, додумал: «господину Альды». Здравый смысл вернулся к смотрителю и говорил: Надо идти до конца. Если его хотели запугать или довести до самоубийства — это не удалось. Он не поддасться — хотя бы назло. И книгу прочтет. Смотритель невольно усмехнулся. Раз уж подарили на праздничек.
А в спальне, между прочим, лежит анальгетик.
И припрятаны натуральные персики, яблоки, виноград — целая корзина. Вместе с бутылкой сухого вина. Можно отпраздновать. Вот до чего ты дошел, Эо Фонтейн, — утешаешь себя мыслями о выпивке и жратве. Что-то будет через год подобного «отречения от мира»? Ты одичаешь? Разучишься говорить? Впрочем, оно, может, и к лучшему. Тогда от тебя, наверняка, отвяжутся. Кому сдался немой идиот?
Думая обо всем об этом, он понятия не имел — кто отвяжется. Это осталось в иной части его памяти — в той, про которую лучше было не знать. Он и не знал; позабыл и старался не вспоминать. Игнорировать случайные проблески, низводя их до бредовых фрагментов давнишнего сна или до прихотливых ассоциаций.
«Помнишь, как ты здесь очутился?»
Я вообще ничего не помню.
«Так вспоминай!»
Что со мной творится? — поразился смотритель. — Я не могу быть мертвым — это попросту абсурдно. Я не чувствую себя мервым: я дышу, у меня бьется сердце. И зверски ноет все тело. И замок, — он стоял на коленях, трогая руками пол, — вот он, настоящий. Ветер поет в его обшивке. Какая бессмыслица. Я, наверное, схожу с ума. Что там… что там говорили старики про аварию в замке?
«Про взрыв. Канаты лопнули как струны. Звон докатился до самого Уорикка. Где бы он ни был».
Какой еще взрыв? При чем здесь взрыв?
В памяти отчего-то возникло большое гладкое алое яблоко, и смотритель вдруг понял, что здорово проголодался. Настолько, что готов съесть свой обычный паек из галет с консервами да еще добавки попросить. Он поднялся и кое-как заковылял в сторону лестницы. Ноги при каждом шаге сводило болью.
«Если я мертвый», — подумал смотритель с мрачноватой усмешкой (идиотская мысль все никак не отвязывалась), — «то загробное существование адски некомфортно… Но как же я очутился в замке? И что было после того, как я заснул? Вышел ли я из вездехода — или это очередная галлюцинация? Вопросы, вопросы… так и свихнуться недолго. Похоже, именно этого они и добиваются», — шаг за шагом он приближался к спальне, где стояла теплая мягкая постель и были припрятаны кое-какие деликатесы на завтрак (если пронырливые андроиды не расстарались их уничтожить), — «свести меня с ума».
«Но все-таки, что за странная история с этими воздушными шариками и белыми птицами?»
Но отвечать на его вопросы было некому — как смотритель абсолютно честно сказал Эве Кушнер, он жил в замке совершенно один, и даже андроиды, по-своему отпраздновав День Всех Святых, давно впали в прострацию. До нового праздника. Когда-то он наступит? Месяца через два. Придет Новый Год, долины и горы встретят его — песнями, танцами…
Эхом.
«И», — он ухмыльнулся, все также невесело, поскольку в желудке урчало просто взахлеб, — «пирогами. Чтоб им сгореть».
А Кен Синг окутают низкие облака, которые будут оседать вниз туманами. Мир станет молочным, сумрачным — точь-в-точь как вчера; до многих залов в полумраке будет не добраться без фонаря. Зарядил он батарейки — или и про это вчера позабыл по рассеянности? Как же ноги болят… Чем ближе к жилым помещениям, тем тише делалась песня замка, и смотритель подумал, что зимой тот, возможно, вообще умолкнет — когда снег и лед забьют звуковые каналы. А, может, и нет. Скоро узнаем.
Тени мелькали за стенами замка, но смотритель, погруженный в задумчивость, их игнорировал.
На пороге хозяйской спальни он остановился и огляделся: пустота, прозрачный стеллаж в форме многорукого божка… люстра снова свернулась, как летучая мышь перед спячкой. Но свет сейчас не требовался; заря разгоралась все ярче, и зал пылал. Мраморноликие грифоны, сторожившие покои хозяйки, опять улеглись на пол; оставалось, как по низкой лесенке, пройти по их распластанным крыльям… Но такая тоска охватила вдруг смотрителя замка — тоска привычная, но от того не менее злая. Он сел на пол и обнял шею одного из монстров — просто чтобы почувствовать под рукой нечто материальное. Ему казалось, что он падает в какую-то бездну. Впереди ждал новый год, еще целый год одиночества за облаками. Смотрителю было чудовищно скверно. Зачем он вернулся? Зачем его вернули сюда? Но ведь выхода не было — с того самого момента, как он доверился… Некий образ мелькнул у него в голове; он походил на глухое заплутавшее эхо: «Эйн»… — и женщина в длинноклювой маске простирает белоснежные крылья… «Сефира»? С этой женщиной (белыми птицами, крыльями, страшными клятвами) связано парадоксальное ощущение смертного холода и убийственного жара, азарта и уверенности, ужаса и безысходности. Но он твердо, даже упрямо, не давая себя сбить, додумал: «господину Альды». Здравый смысл вернулся к смотрителю и говорил: Надо идти до конца. Если его хотели запугать или довести до самоубийства — это не удалось. Он не поддасться — хотя бы назло. И книгу прочтет. Смотритель невольно усмехнулся. Раз уж подарили на праздничек.
А в спальне, между прочим, лежит анальгетик.
И припрятаны натуральные персики, яблоки, виноград — целая корзина. Вместе с бутылкой сухого вина. Можно отпраздновать. Вот до чего ты дошел, Эо Фонтейн, — утешаешь себя мыслями о выпивке и жратве. Что-то будет через год подобного «отречения от мира»? Ты одичаешь? Разучишься говорить? Впрочем, оно, может, и к лучшему. Тогда от тебя, наверняка, отвяжутся. Кому сдался немой идиот?
Думая обо всем об этом, он понятия не имел — кто отвяжется. Это осталось в иной части его памяти — в той, про которую лучше было не знать. Он и не знал; позабыл и старался не вспоминать. Игнорировать случайные проблески, низводя их до бредовых фрагментов давнишнего сна или до прихотливых ассоциаций.
Страница
28 из 29
28 из 29
