Und wir tanzten

Я больше не желал просыпаться.

Февраль, 1898 год

Камберленд,

психиатрическая лечебница «Уэстмер Хилл»

Лес за окном застыл в неподвижном зимнем безмолвии. Молодой человек стоял подле закрытой балконной двери и, сцепив руки за спиной, в тишине наблюдал стылый пейзаж. Видневшиеся вдали холмы белели в сумерках, сизой мглой своей уходя в непреходящее низкое небо. Вечерело, а вместе с тем, угловатые очертания кабинета погружались во мрак.

На широком письменном столе лежали истории болезней, несколько потертых медицинских книг и стопка нераспечатанных писем. Возле газовой лампы мерно тикали часы с лепными херувимами. Молодой человек обернулся. Бледная рука пролистала пожелтевшие страницы старого ежедневника, будто доктор (а это был именно доктор) желал отыскать подтверждение собственным мыслям в витиеватых чернильных строках.

Серые глаза, цвета ледяного ноябрьского неба, будто лезвие скользили от слова к слову; взгляд острый, холодный и равнодушный; но ровный профиль его был красив, даже когда молодой человек едва различимо усмехнулся. Белый халат оттенял с иголочки сидящий костюм, отчего облик молодого человека казался если не стерильным, то лощеным и опрятным.

Сбивчивый, поспешный стук в дверь нарушил молчание кабинета.

Подняв глаза от страниц ежедневника, доктор коротко ответил:

— Войдите.

На пороге показалась взволнованная медсестра. Едва войдя внутрь, она затараторила, принявшись теребить свой мятый халат:

— Доктор Рид, сектор «С», комната 55-F, пациент совершил самоубийство… Сегодня ваше дежурство…

Не произнеся ни слова, доктор стремительно покинул свой кабинет. Медсестра бежала следом. Эхо их быстрых шагов звучало в сумрачных безлюдных коридорах. Сектор «С» находился в западном крыле, и в нем содержались пациенты, не поддающиеся современным методам лечения. Не всегда агрессивные и буйные, но безнадежные и затравленные опиатами сомнабулы, скованные кожаными ремнями рубах и лабиринтами собственного разума.

Не к каждому применялись садистские водные процедуры или передовые методы электротерапии…

— Как это произошло? Он долгое время был устойчив.

— Мы обнаружили его уже мертвым.

Доктор ничего не ответил и лишь ускорил шаг.

Комната 55-F встретила его непривычно ярким светом и суетой. У входа толпились медсестры. Кто-то прикрыл бездыханное тело ширмой, но мужчина по-прежнему сидел у металлической спинки своей кровати, а вокруг шеи его были грубо обмотаны рукава рубахи.

Рид осмотрелся. Ничто в комнате не предвещало беды. Но в углу у стены валялся мусор. Обойдя кровать, доктор поднял с пола один из рваных и мятых клочков исписанной бумаги и, развернув его, обнаружил неровный отрывок письма:

«… мы танцевали, и я больше не желал просыпаться»…

«… Мы знали, они придут за нами.

Утро застало нас вдвоем, лежащими на сырой могильной земле. Мы все еще были живы. В последний раз ее холодные руки касались моего лица столь чутко и нежно, а серые глаза -похожие на прозрачные льдинки — глаза смотрели на меня так, будто во всем мире не было для нее никого важнее и необходимее меня.

Я возжелал и растлил невинные души упокоенной плоти, и не подозревал о молчаливой мести моих мертвецов.

Но в крови и грехе, в безумии той зимней ночи, я любил ее, как никого и никогда прежде. Любил и желал,

лишенный права на прощение и спасение».

Доктор Рид отложил в сторону старый ежедневник. Стрелки на часах показывали полночь. Устало потерев переносицу, он задумчиво взглянул на небрежно брошенную поверх остальных историю болезни, и ежедневник медленно раскрылся на титульном листе. Инициалы сверху гласили:

«Юстас Хейвуд, 15 июня, 1882»

Помедлив, молодой человек взял чернильную ручку и занес ее над страницей. Плотная бумага тут же впитала чернила, стоило перу коснуться поверхности, но резковатый росчерк дополнил запись, и теперь надпись гласила следующее:

Юстас Хейвуд, 21 сентября, 1845 — 8 февраля, 1898

… А мы танцевали…