Добавить в моё избранное
81 мин, 52 сек 8092
Птицы тоже ненавидели цырковь, так как ее купол, с мертвецом на макушке, часто сбивал несчастных птиц, которые искренне недоумевали, какого дятла тут разросся этот смердящий сарай.
Как когда-то сказал некто, который жил в одинокой избе, что у реки забвения: — «Что уже было, будет вновь». И как по волшебству, огромная стая слепых птиц, промчалась над трупным сараем, изрядно подпортив его внешний облик дурно пахнущими выделениями пернатой жизнедеятельности.
Взвыли гады цырковные, стали сыпать проклятиями огульными, да стремглав бежали они, поджав хвосты, и смывали одеждами своими птичью благодать.
Вдруг, раздался пронзительный скрип. Из избы вышел некто, разбуженный неистовыми воплями гадов цырковных. Ветер, сполна потешившись своей старой шуткой, сел на крышу избы и умиротворенно смотрел на него.
Подойдя к реке забвения, некто погрузил в её бесконечные воды ладони и умылся пресной водою. Камень, наблюдавший за происходящим, думал о том, какие мысли посетят его сегодня. Какие образы увидит он теперь?
В то время, пока некто сидел на камне и вспоминал забытое, цырковные гады отмывали трупный дом от птичьего дерьма. Уж было отскребли они и стены, и купол, но труп, насаженный на кол, так и не был отмыт, потому как не дотягивались твари до него. Так и стоял он, полностью покрытый многовековым слоем птичьей благодарности. И от того смердел он и гнил все быстрее и быстрее. И никто не мог ему помочь. Или не хотел. Видимо, такова была его судьба, сидеть на коле и смотреть в пустоту, вдыхая неиссякаемый аромат помёта и свечей. И повторялось это бесконечно, да не было сему ни конца ни края.
Как только сталь коснулась того, отчего раздался звонкий скрип по всей округе, в ту же минуту поднялся шум копыт и тон ступней пронёсся пред избой, забыв про все дела и про сарай цырковный.
«Томились свечи в ожидании конца,
цырковный поп, что ростом метр с хером,
отдвинув сборник лжи его скопца,
занялся своим грязным чорствым телом».
То стали первые строки новых мыслей, от которых гады цырковные замерли, а на их немытых лицах, застыла статная улыбка того самого купольного трупа, когда его впервые усадили на кол. Рассмеявшийся ветер, провидев мыслей ход мыслителя седого, встрепехнул тварей, что те аж вздрогнули и подскочили, будто им наметили клеймом по телу. Усевшись на холодный снег, что крысой пятился от задниц вероломных, цырковники затихли, и мыслитель продолжил странствие воображения по необъятному простору пустоты.
«В грехах укутавшись, дремает поп,
девятый сон уж видит его чрево,
и крайней плотью трется об попа холоп,
свой стыд повесив на сухое древо».
Услышав знакомый сюжет, церковные гады зашевелились. Улыбка воссияла на их немытых рылах и казалось, освещала их похотливые сущности. Но то был тёмный свет, скрывавший истину от посторонних взглядов. Ежедневные молитвы в трупном сарае, подпитывали смердящий объект поклонения цырковников, взглянув на который, невозможно было не содрогнуться от увиденного. Настолько вид был отвратителен и непонятлив даже пустоте, окутавшей все здешнее и даже саму себя. В тот миг, когда в состоянии транса, некто был погружен в раздумья, цырковный смрад свечей зловонных, слившись в танце мертвеца с беззвучной пустотой, рыжею лисицей направился к избе. Ветер, вслушавшийся в пронзительный скрип стали о бумагу, не сразу уловил подмену окружения. Слова, как струны скрипки, входили в подсознание и вырисовывали образы немыслимых масштабов и проекций.
«Судьбы не достойны вершения,
каков толк от ваших слов,
грешите — ради спасения,
пополнив рабами улов».
Оставив собравшихся наедине со своими мыслями, некто встал, окинув каждого своим нордическим взглядом. Лишь вольный ветер смог запечатлеть его мудрость, в глубине цвета синих глаз. Пасть избы поглотила его, наевшись до сыта, отклонилась чуть набок и впала в дрёму.
Некто лёг на деревянную кровать из чёрного дуба, покрытую живою простынёй из паутины. Его взгляд был направлен вглубь подсознания. Он засыпал, медленно погружаясь в мелодичные шорохи, которые исходили от паутины, постепенно окутывающей своего хозяина. Паутина сохранила в памяти те образы, когда она хватала всех, кому не повезло было попасться в её холодные объятия. Пленённые прохладой — засыпали навсегда.
«Ревущий вихрь успокоился, отдавшись солнцу чёрному
и колесом оно вращалось, совершая суть свою»…
«Застыло полотно небесных громовых раскатов
— то прошлые воспоминания знать давали о себе».
Они проснулись. Взор их ослепил на утро северный удар лучей. Сомкнув глаза, во тьму за шкафом, стаей воронов, качнулись. Шурша разбитыми сердцами бывших навьих дней.
Там на стене, где плесень бледная прилипла к потолку, размашисто вбит облик Люцифера. Фломастер чёрный раскрывал всю суть ему.
Как когда-то сказал некто, который жил в одинокой избе, что у реки забвения: — «Что уже было, будет вновь». И как по волшебству, огромная стая слепых птиц, промчалась над трупным сараем, изрядно подпортив его внешний облик дурно пахнущими выделениями пернатой жизнедеятельности.
Взвыли гады цырковные, стали сыпать проклятиями огульными, да стремглав бежали они, поджав хвосты, и смывали одеждами своими птичью благодать.
Вдруг, раздался пронзительный скрип. Из избы вышел некто, разбуженный неистовыми воплями гадов цырковных. Ветер, сполна потешившись своей старой шуткой, сел на крышу избы и умиротворенно смотрел на него.
Подойдя к реке забвения, некто погрузил в её бесконечные воды ладони и умылся пресной водою. Камень, наблюдавший за происходящим, думал о том, какие мысли посетят его сегодня. Какие образы увидит он теперь?
В то время, пока некто сидел на камне и вспоминал забытое, цырковные гады отмывали трупный дом от птичьего дерьма. Уж было отскребли они и стены, и купол, но труп, насаженный на кол, так и не был отмыт, потому как не дотягивались твари до него. Так и стоял он, полностью покрытый многовековым слоем птичьей благодарности. И от того смердел он и гнил все быстрее и быстрее. И никто не мог ему помочь. Или не хотел. Видимо, такова была его судьба, сидеть на коле и смотреть в пустоту, вдыхая неиссякаемый аромат помёта и свечей. И повторялось это бесконечно, да не было сему ни конца ни края.
Как только сталь коснулась того, отчего раздался звонкий скрип по всей округе, в ту же минуту поднялся шум копыт и тон ступней пронёсся пред избой, забыв про все дела и про сарай цырковный.
«Томились свечи в ожидании конца,
цырковный поп, что ростом метр с хером,
отдвинув сборник лжи его скопца,
занялся своим грязным чорствым телом».
То стали первые строки новых мыслей, от которых гады цырковные замерли, а на их немытых лицах, застыла статная улыбка того самого купольного трупа, когда его впервые усадили на кол. Рассмеявшийся ветер, провидев мыслей ход мыслителя седого, встрепехнул тварей, что те аж вздрогнули и подскочили, будто им наметили клеймом по телу. Усевшись на холодный снег, что крысой пятился от задниц вероломных, цырковники затихли, и мыслитель продолжил странствие воображения по необъятному простору пустоты.
«В грехах укутавшись, дремает поп,
девятый сон уж видит его чрево,
и крайней плотью трется об попа холоп,
свой стыд повесив на сухое древо».
Услышав знакомый сюжет, церковные гады зашевелились. Улыбка воссияла на их немытых рылах и казалось, освещала их похотливые сущности. Но то был тёмный свет, скрывавший истину от посторонних взглядов. Ежедневные молитвы в трупном сарае, подпитывали смердящий объект поклонения цырковников, взглянув на который, невозможно было не содрогнуться от увиденного. Настолько вид был отвратителен и непонятлив даже пустоте, окутавшей все здешнее и даже саму себя. В тот миг, когда в состоянии транса, некто был погружен в раздумья, цырковный смрад свечей зловонных, слившись в танце мертвеца с беззвучной пустотой, рыжею лисицей направился к избе. Ветер, вслушавшийся в пронзительный скрип стали о бумагу, не сразу уловил подмену окружения. Слова, как струны скрипки, входили в подсознание и вырисовывали образы немыслимых масштабов и проекций.
«Судьбы не достойны вершения,
каков толк от ваших слов,
грешите — ради спасения,
пополнив рабами улов».
Оставив собравшихся наедине со своими мыслями, некто встал, окинув каждого своим нордическим взглядом. Лишь вольный ветер смог запечатлеть его мудрость, в глубине цвета синих глаз. Пасть избы поглотила его, наевшись до сыта, отклонилась чуть набок и впала в дрёму.
Некто лёг на деревянную кровать из чёрного дуба, покрытую живою простынёй из паутины. Его взгляд был направлен вглубь подсознания. Он засыпал, медленно погружаясь в мелодичные шорохи, которые исходили от паутины, постепенно окутывающей своего хозяина. Паутина сохранила в памяти те образы, когда она хватала всех, кому не повезло было попасться в её холодные объятия. Пленённые прохладой — засыпали навсегда.
«Ревущий вихрь успокоился, отдавшись солнцу чёрному
и колесом оно вращалось, совершая суть свою»…
«Застыло полотно небесных громовых раскатов
— то прошлые воспоминания знать давали о себе».
Они проснулись. Взор их ослепил на утро северный удар лучей. Сомкнув глаза, во тьму за шкафом, стаей воронов, качнулись. Шурша разбитыми сердцами бывших навьих дней.
Там на стене, где плесень бледная прилипла к потолку, размашисто вбит облик Люцифера. Фломастер чёрный раскрывал всю суть ему.
Страница
2 из 25
2 из 25
