Несколько минут назад я спокойно и с привычным чувством обыденности наводила порядок в своём письменном столе; чихала от пыли, поднимавшейся из его ящиков; меланхолично сгребала обрывки каких-то старых тетрадей и дневников. Но этот мирный процесс нарушился очень скоро…
Добавить в моё избранное
82 мин, 54 сек 18355
Офисный блокнот, снаружи обтянутый кожей тёмно-кремового цвета. Мягкая белая бумага — любой почерк на ней выравнивается и хорошеет. Линии, линии… Он абсолютно чистый — ни слова, ни буковки, ни тем более закорючки.
Самое интересное, что я совершенно не помню, откуда этот блокнот здесь взялся. Но весь его облик зовёт меня заполнить эти страницы. Ручку выбрала самую лучшую, села за стол напротив окна — но что выложить сейчас из глубин слегка ноющей головы? Что перенести на строки? Читая произведения мировой классики, я пришла к выводу, что мне не стоит делать ни малейшей попытки писательства. Жизнь я знаю плохо, а своя собственная жизнь настолько скучна и ровна, что самой потом читать не захочется.
Стоп! Последние слова здесь — абсолютная неправда (по крайней мере, на сегодняшний момент). Да, жизнь моя ровная и стабильная, но не скучная! Я всё-таки напишу здесь всё, что считаю нужным! Считайте это не писательством или прихотью законченной графоманки, а просто бесцветными записями, способными составить хоть какой-то фон к утреннему кофе или тостам с вареньем, поданным на ланч.
С чего же начать?… Мысли не слушаются, убегают и пытаются выскочить из головы.
Сквозь открытую форточку слышу голос Мартина Дилмерра. Говорит с кем-то по телефону. Уж не ко мне ли он пришёл?
В нашем городе очень немногие способны на яркие чувства. В основном все люди очень спокойные и внешне доброжелательные. Недавно (но об этом позже) я начала полностью понимать, что они скрывают.
Кстати, Мартин действительно шёл ко мне. Причины до сих пор не могу понять.
— Ты намерена дальше ходить в музыкальную студию со мной? — спросил Мартин у меня.
— Иногда, — ответила я. — Знаешь, давай поговорим о чём-нибудь другом.
— Действительно, — Мартин помолчал и выдал: — Но я бы хотел, чтобы ты ходила туда. Ты стыдишься своего таланта.
Заклинило. Я больше ничего не говорила. Мартин побыл у меня ещё немного и ушёл.
Не думайте только, что всё, связанное в моей жизни с Мартином, пресное и скучное. Правда, почти всё мало-мальски шокирующее в тот период совершила я, а не он. Во всяком случае, мне так кажется. Да и негласный, но всем наверняка известный диагноз, который показывается таким жалобным вскидыванием бровей и лёгкой ухмылкой — этот диагноз звучит «синдром Глории» (по моему имени), — ко многому обязывает, но даёт и привилегии, никому больше не доступные.
Синдром Глории — это не что иное, как неспособность принимать ложь. Когда, бывало, в детстве за плохое поведение меня пугали террористами и прочей ерундой, я дико ревела и забивалась в угол своего любимого кресла. Когда девчонка во дворе хвалилась тем, что недавно была в Японии, я опять ревела и швыряла в неё свои игрушки. Когда всякие степенные политики на митингах клялись с трибун в любви к нашему народу, я крушила плакаты и норовила вцепиться в горло этим мессиям, продираясь через очарованную толпу всё с тем же криком.
Естественно, мои родители не оставались равнодушными к этой странности. Меня повели (тайно от всех; анонимно) к психиатру Алистеру Лингеру. Ему было уже за шестьдесят, он собирался на пенсию (он даже говорил, что я — его последняя пациентка), но, обследовав меня, он решительно отказался от пенсии.
— Какая может быть речь о спокойной старости, если в мире психиатрии столько неоткрытого! — сказал он мне с восторгом. — Вот и новая научная работа.
— Как же я могу быть научной работой? — удивилась 12летняя Глория Минджер (я то бишь).
— Твоя уникальная нервная система, способная отделять правду от лжи, девочка! — веселился доктор. — Судя по всему, мы имеем новый синдром — синдром Глории! Звучит?
— Звучит, — несмело улыбнулась я.
Так я стала материалом для научной работы. К сожалению, доктор Лингер не успел её завершить — он умер. Видно, всё-таки ему нужно было пойти на пенсию и не осматривать меня.
Я читала его неоконченную работу и мало что поняла — чересчур уж много медицинских терминов. Но в последних строках, написанных уставшей уже стариковской рукой за три часа до кончины, я разобрала:
«Людей с синдромом Глории необходимо по возможности изолировать от лжи. Их нервная система может не выдержать чрезмерной перегрузки: летальный исход на основе психического шока».
Понятие «психический шок» Лингер как-то растолковал мне так:
— Представь, что ты внутри огромного колокола. И вдруг без твоего ведома кто-то потянул его за язычок, и тебя накрыл гул, такой, что лопаются барабанные перепонки…
Я схватилась за голову, закрыла уши руками и зажмурилась.
— Представила?
— В голове шумит, — простонала я.
— Это и есть психический шок. Кстати, немаловажная вещь — синдром Глории обостряет воображение. Так и запишем, — спохватился доктор.
Такими разговорами Алистер Лингер исследовал мой синдром.
Самое интересное, что я совершенно не помню, откуда этот блокнот здесь взялся. Но весь его облик зовёт меня заполнить эти страницы. Ручку выбрала самую лучшую, села за стол напротив окна — но что выложить сейчас из глубин слегка ноющей головы? Что перенести на строки? Читая произведения мировой классики, я пришла к выводу, что мне не стоит делать ни малейшей попытки писательства. Жизнь я знаю плохо, а своя собственная жизнь настолько скучна и ровна, что самой потом читать не захочется.
Стоп! Последние слова здесь — абсолютная неправда (по крайней мере, на сегодняшний момент). Да, жизнь моя ровная и стабильная, но не скучная! Я всё-таки напишу здесь всё, что считаю нужным! Считайте это не писательством или прихотью законченной графоманки, а просто бесцветными записями, способными составить хоть какой-то фон к утреннему кофе или тостам с вареньем, поданным на ланч.
С чего же начать?… Мысли не слушаются, убегают и пытаются выскочить из головы.
Сквозь открытую форточку слышу голос Мартина Дилмерра. Говорит с кем-то по телефону. Уж не ко мне ли он пришёл?
В нашем городе очень немногие способны на яркие чувства. В основном все люди очень спокойные и внешне доброжелательные. Недавно (но об этом позже) я начала полностью понимать, что они скрывают.
Кстати, Мартин действительно шёл ко мне. Причины до сих пор не могу понять.
— Ты намерена дальше ходить в музыкальную студию со мной? — спросил Мартин у меня.
— Иногда, — ответила я. — Знаешь, давай поговорим о чём-нибудь другом.
— Действительно, — Мартин помолчал и выдал: — Но я бы хотел, чтобы ты ходила туда. Ты стыдишься своего таланта.
Заклинило. Я больше ничего не говорила. Мартин побыл у меня ещё немного и ушёл.
Не думайте только, что всё, связанное в моей жизни с Мартином, пресное и скучное. Правда, почти всё мало-мальски шокирующее в тот период совершила я, а не он. Во всяком случае, мне так кажется. Да и негласный, но всем наверняка известный диагноз, который показывается таким жалобным вскидыванием бровей и лёгкой ухмылкой — этот диагноз звучит «синдром Глории» (по моему имени), — ко многому обязывает, но даёт и привилегии, никому больше не доступные.
Синдром Глории — это не что иное, как неспособность принимать ложь. Когда, бывало, в детстве за плохое поведение меня пугали террористами и прочей ерундой, я дико ревела и забивалась в угол своего любимого кресла. Когда девчонка во дворе хвалилась тем, что недавно была в Японии, я опять ревела и швыряла в неё свои игрушки. Когда всякие степенные политики на митингах клялись с трибун в любви к нашему народу, я крушила плакаты и норовила вцепиться в горло этим мессиям, продираясь через очарованную толпу всё с тем же криком.
Естественно, мои родители не оставались равнодушными к этой странности. Меня повели (тайно от всех; анонимно) к психиатру Алистеру Лингеру. Ему было уже за шестьдесят, он собирался на пенсию (он даже говорил, что я — его последняя пациентка), но, обследовав меня, он решительно отказался от пенсии.
— Какая может быть речь о спокойной старости, если в мире психиатрии столько неоткрытого! — сказал он мне с восторгом. — Вот и новая научная работа.
— Как же я могу быть научной работой? — удивилась 12летняя Глория Минджер (я то бишь).
— Твоя уникальная нервная система, способная отделять правду от лжи, девочка! — веселился доктор. — Судя по всему, мы имеем новый синдром — синдром Глории! Звучит?
— Звучит, — несмело улыбнулась я.
Так я стала материалом для научной работы. К сожалению, доктор Лингер не успел её завершить — он умер. Видно, всё-таки ему нужно было пойти на пенсию и не осматривать меня.
Я читала его неоконченную работу и мало что поняла — чересчур уж много медицинских терминов. Но в последних строках, написанных уставшей уже стариковской рукой за три часа до кончины, я разобрала:
«Людей с синдромом Глории необходимо по возможности изолировать от лжи. Их нервная система может не выдержать чрезмерной перегрузки: летальный исход на основе психического шока».
Понятие «психический шок» Лингер как-то растолковал мне так:
— Представь, что ты внутри огромного колокола. И вдруг без твоего ведома кто-то потянул его за язычок, и тебя накрыл гул, такой, что лопаются барабанные перепонки…
Я схватилась за голову, закрыла уши руками и зажмурилась.
— Представила?
— В голове шумит, — простонала я.
— Это и есть психический шок. Кстати, немаловажная вещь — синдром Глории обостряет воображение. Так и запишем, — спохватился доктор.
Такими разговорами Алистер Лингер исследовал мой синдром.
Страница
1 из 23
1 из 23
