Синдром Глории

Он же внушил мне, что не следует стыдиться этой «уникальной особенности». Я уверена: проживи он дольше, к нему пришла бы всемирная слава… пожизненная слава. Впрочем, его влияние на меня, выявление синдрома не прошло незамеченным: удивительно, но люди стали относиться ко мне… нет, не то, чтобы лучше, а осторожнее, что ли. Мне многое стало прощаться. Но об этом я напишу чуть позже, а сейчас постараюсь заново пережить тот период своей жизни, когда важнее Мартина для меня никого не было.

Это было полтора года назад; мне исполнилось пятнадцать лет в августе, а через полгода началось помешательство.

Причин этого помешательства было две: во-первых, я наконец-то избавилась от страха увидеть или услышать ложь. Четыре долгих года я жила в постоянном страхе, даже пила специальные препараты, уничтожающие сновидения — я боялась, что мне приснится ложь.

Ложь я представляла себе в виде грязно-серого комка размером с теннисный мяч. А со временем (как мне казалось) ложь увеличивалась настолько, что могла просто задавить меня. Страх лжи у меня появился из-за того, что я узнала про свой синдром. Страх ел меня, обгладывал: я часто болела и сильно похудела. Но через четыре года, в свои пятнадцать с половиной лет я поняла, что этот страх не поможет мне укрыться от лжи. И я избавилась от этого страха. Я очень радовалась, буквально бегала по потолку… Эйфория. Это первая причина.

Вторая заключалась непосредственно в Мартине Дилмерре. Будучи моим хорошим товарищем по школе и по музыкальной студии (как это не банально, мы играли на фортепиано), Мартин испытывал ко мне симпатии, но почему-то боялся их показывать. Думаю, умным читателям этой повести уже ясно, что таким образом Мартин мне лгал — он не показывал своих настоящих чувств. К счастью, к тому времени я научилась немного контролировать свои эмоции по поводу лжи; я с головой уходила или в музыку, или в учёбу, или же спала. К тому же я убеждала себя, что Мартин врёт мне, чтобы не обременять меня всякими проблемами, возникающими у влюблённых; не хочет накладывать на меня «ярмо наших отношений», выражаясь пошлой романтикой, — в общем, врёт мне ради моего же блага — хуже не придумаешь! Эта мысль и мучила меня всё то время: когда я смотрела на его пальцы, бегающие по клавишам и часто сбивающиеся под действием моего взгляда; когда он рассказывал мне, как подрался с Давором Ридживичем из-за разногласий в музыкальных пристрастиях (Давор доказывал, что группа волосатых гопников в огромных кедах — это подлинные гении; Мартин же отстаивал своё мнение о группе, весь состав которой носит всякие идиотские маски и страшно критикует политику); в общем, всегда, когда рядом со мной был Мартин, меня душила обида.

Он врёт мне ради моего же блага!

А самое главное: я здорово в него влюбилась. Я не стесняюсь говорить об этом здесь, потому что чувствую сейчас, что былые страстные эмоции поблекли и заняли соответствующее место в моём моральном альбоме. Да, вот это я — ах, какая высокая, какие волосы чёрные, прямо южанка! А глаза-то, глаза! Крепкий кофе в них. Этакая патетическая задумчивость, лёгкая улыбка. Залихватская и изящная (что за сочетание))) стойка. Красавица, ничего не скажешь. Это, вероятно, я. Тогдашняя. А рядом — он, стоит боком. Красивый профиль — я кого попало не выбираю. Похож на меня.

Что за ужас — нет слов для его описания! Ну что же я могу сделать — нет у меня дара описывать людей. А описание себя (см. выше) я уже выучила наизусть. Мартин восхищался мной целыми днями… стоп-стоп, кажется, я забегаю вперёд.

Мой моральный альбом полон каких-то размытых изображений. Не всегда поймёшь даже, кто это — друг или враг, мужчина или женщина… А то и вовсе какое-то животное. Но три силуэта я различаю хорошо: свой, Мартина и ещё одного человека, про которого потом напишу.

Итак, я влюбилась в Мартина. Причём без тихого всхлипывания в углу о неразделённой любви. Я была просто в ярости: он всё так же врал мне — он молчал о своих симпатиях! Тогда-то я и решила, что необходимо расшевелить его самой.

Проблема состояла в том, что я не имела ни малейшего представления о расшевеливании противоположного пола. Вернее, кое-что я знала, но это действовало только на тех, кто не врал бы мне. Кто бы честно говорил, что равнодушен ко мне.

— Мартин, — иногда говорила я ему. — Ты же знаешь, как мне плохо, когда я слышу ложь… Прекрати это, пожалуйста…

— Как же я могу вылечить тебя? — простодушно спрашивал он и опускал глаза.

Что говорить дальше, я не знала. Пыталась придумывать, и после каждой неудачной попытки страх лжи снова заглатывал меня: потихоньку, но необратимо. Мартин молчал; в тот период мы мало говорили. Я сидела, зажмурив глаза, и трясла головой; мне казалось, что мысли придут быстрее.

Я могла бы сейчас и дольше описывать то подавленное состояние, в котором находилась тогда, но не буду.