Добавить в моё избранное
82 мин, 54 сек 18358
Приведу лишь один факт: две с половиной недели я мучила и себя, и Мартина дурацкими просьбами «прекрати, вылечи»…, которые я даже не могла до конца сформулировать. Это и была главная причина провала этих просьб. Во всяком случае, мне так кажется.
И вот на меня снизошло озарение. Я поняла, что устно никогда не выскажу того, чего хотела. Тогда я, недолго думая, схватила листок и накарябала:
«Мартин! Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я стою на подоконнике. Окно открыто. Ты ведь знаешь, что я живу на восьмом этаже. Если я что-нибудь для тебя значу, приди скорее, пока я ещё жива. Глория».
Со всех ног я бросилась к Мартину (к счастью, я знала, где он живёт), подсунула письмо под дверь, позвонила и изо всех сил побежала назад к себе. Мне ужасно повезло: Мартин жил недалеко от меня. К тому же я занималась бегом и раньше, по совету доктора Лингера. На бегу я ясно представляла, как Мартин разворачивает письмо. Но вдруг меня как током стукнуло: а если не он, а его родители?! Но я тут же себя успокоила: Мартин не раз с гордостью говорил, что практически в любое время суток он один в квартире. Родители его работали где-то в средствах массовой информации. Тем более очевидно, что в тот ещё холодный весенний день их не было дома.
Вбежав в свою комнату, я распахнула окно и встала на подоконник. Я посмотрела вниз и различила маленькую фигурку Мартина, бегущего ко мне.
«Вот и всё», — подумала я. И вдруг, как гром колокола, страшные слова прокрутились в голове: «Я ведь не собиралась прыгать! Никогда бы я не прыгнула. Я его пугала. Я его… обманула… я ему… солгала!»…
Как ни странно, эта мысль не привнесла в мою израненную душу ни плохого, ни хорошего. В комнату вбежал Мартин. Он кричал что-то, «Глория, не умирай», кажется. Я же стояла на подоконнике совершенно разочарованная и в себе, и в Мартине. Во-первых, я не понимала, почему осознание собственной лжи меня не будоражит. Во-вторых, всё сбылось, как я и предполагала: с того дня мы с Мартином стали встречаться.
О своём обмане я рассказала Мартину почти сразу же. Он воспринял это спокойно (внешне) и сказал:
— Честно говоря, я сам уже не мог больше притворяться. Я собирался признаться тебе в своих чувствах, вот только слов не мог найти.
Рассказала я и про синдром Глории, который раньше особенно не афишировала. Мартин слушал очень внимательно и (как мне показалось) не остался равнодушным.
— Не стоило этого скрывать, — сказал он затем.
— Почему же?
— Не стоило, и всё…
Мартин всегда говорил мало. Он больше всего любил гулять со мной возле парка высоких технологий. Мы проходили вокруг выставочного центра, затем по восточной аллее мимо странных скульптур, которые никто не любил и не понимал, сворачивали к фонтану и долго потом сидели на скамейке, изредка перебрасываясь вопросами, возникающими из пустот мозга и тут же тающими. Прохожие изредка посматривали на нас и хмурились чему-то.
В одну из таких прогулок Мартин сказал мне:
— Кажется, я понял, почему ты не почувствовала тогда своей лжи. Ты и не могла её почувствовать — она твоя собственная. Ты воспринимаешь только чужую ложь.
Я и сама давно об этом догадалась. Доктор Лингер раньше болтал что-то об атрофировании совести, но в суть его слов, как ни печально, я вникала уже после его смерти.
Дальше — спокойнее, как думает сейчас разомлевший читатель. Действительно, этот отрезок моего повествования спокоен, как утреннее небо из окна, но это спокойствие напряжённое. Оно вот-вот разорвётся, высвободив живую гору шума и беспорядка… Впрочем, я не думаю, что моя история носит настолько уж взрывной характер.
Те спокойные времена, которых я раньше так ждала, скоро мне наскучили. Я вынуждена была жить той же жизнью, что и Мартин — гулять вместе с ним и его друзьями по музыкальной студии, разговаривать ни о чём или вообще молчать.
Выяснилось, что его родители дружили с моими (раньше никогда не замечала). Мы стали собираться семьями на пикники, на походы в театр, где я, едва садилась в кресло, засыпала, уцепившись за локоть Мартина и уронив голову ему на плечо. Мне невыносим был театр. Даже такой, искусственный вид лжи коробил меня, поэтому я выпивала снотворное перед спектаклем. Я наливала его из пузырька в стакан с соком (перед спектаклем мы всегда заходили в буфет), ждала, пока оно полностью растворится, пила и начинала мучительно ожидать эффекта. Вначале я не могла подобрать нужную позу: один раз переборщила — и меня спящую (уже после спектакля) Мартин понёс в машину. Взрослые смеялись, особенно мать Мартина. Другой раз я недобрала снотворного — было ещё хуже. Во время спектакля я проснулась и не могла потом заснуть. Мне пришлось терпеть до конца первого акта. Что это были за муки! С одной стороны, дико хотелось выбежать на сцену и разогнать актёров, надавать им пощёчин и наговорить плохих слов; с другой — хотелось вообще убежать из театра.
И вот на меня снизошло озарение. Я поняла, что устно никогда не выскажу того, чего хотела. Тогда я, недолго думая, схватила листок и накарябала:
«Мартин! Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я стою на подоконнике. Окно открыто. Ты ведь знаешь, что я живу на восьмом этаже. Если я что-нибудь для тебя значу, приди скорее, пока я ещё жива. Глория».
Со всех ног я бросилась к Мартину (к счастью, я знала, где он живёт), подсунула письмо под дверь, позвонила и изо всех сил побежала назад к себе. Мне ужасно повезло: Мартин жил недалеко от меня. К тому же я занималась бегом и раньше, по совету доктора Лингера. На бегу я ясно представляла, как Мартин разворачивает письмо. Но вдруг меня как током стукнуло: а если не он, а его родители?! Но я тут же себя успокоила: Мартин не раз с гордостью говорил, что практически в любое время суток он один в квартире. Родители его работали где-то в средствах массовой информации. Тем более очевидно, что в тот ещё холодный весенний день их не было дома.
Вбежав в свою комнату, я распахнула окно и встала на подоконник. Я посмотрела вниз и различила маленькую фигурку Мартина, бегущего ко мне.
«Вот и всё», — подумала я. И вдруг, как гром колокола, страшные слова прокрутились в голове: «Я ведь не собиралась прыгать! Никогда бы я не прыгнула. Я его пугала. Я его… обманула… я ему… солгала!»…
Как ни странно, эта мысль не привнесла в мою израненную душу ни плохого, ни хорошего. В комнату вбежал Мартин. Он кричал что-то, «Глория, не умирай», кажется. Я же стояла на подоконнике совершенно разочарованная и в себе, и в Мартине. Во-первых, я не понимала, почему осознание собственной лжи меня не будоражит. Во-вторых, всё сбылось, как я и предполагала: с того дня мы с Мартином стали встречаться.
О своём обмане я рассказала Мартину почти сразу же. Он воспринял это спокойно (внешне) и сказал:
— Честно говоря, я сам уже не мог больше притворяться. Я собирался признаться тебе в своих чувствах, вот только слов не мог найти.
Рассказала я и про синдром Глории, который раньше особенно не афишировала. Мартин слушал очень внимательно и (как мне показалось) не остался равнодушным.
— Не стоило этого скрывать, — сказал он затем.
— Почему же?
— Не стоило, и всё…
Мартин всегда говорил мало. Он больше всего любил гулять со мной возле парка высоких технологий. Мы проходили вокруг выставочного центра, затем по восточной аллее мимо странных скульптур, которые никто не любил и не понимал, сворачивали к фонтану и долго потом сидели на скамейке, изредка перебрасываясь вопросами, возникающими из пустот мозга и тут же тающими. Прохожие изредка посматривали на нас и хмурились чему-то.
В одну из таких прогулок Мартин сказал мне:
— Кажется, я понял, почему ты не почувствовала тогда своей лжи. Ты и не могла её почувствовать — она твоя собственная. Ты воспринимаешь только чужую ложь.
Я и сама давно об этом догадалась. Доктор Лингер раньше болтал что-то об атрофировании совести, но в суть его слов, как ни печально, я вникала уже после его смерти.
Дальше — спокойнее, как думает сейчас разомлевший читатель. Действительно, этот отрезок моего повествования спокоен, как утреннее небо из окна, но это спокойствие напряжённое. Оно вот-вот разорвётся, высвободив живую гору шума и беспорядка… Впрочем, я не думаю, что моя история носит настолько уж взрывной характер.
Те спокойные времена, которых я раньше так ждала, скоро мне наскучили. Я вынуждена была жить той же жизнью, что и Мартин — гулять вместе с ним и его друзьями по музыкальной студии, разговаривать ни о чём или вообще молчать.
Выяснилось, что его родители дружили с моими (раньше никогда не замечала). Мы стали собираться семьями на пикники, на походы в театр, где я, едва садилась в кресло, засыпала, уцепившись за локоть Мартина и уронив голову ему на плечо. Мне невыносим был театр. Даже такой, искусственный вид лжи коробил меня, поэтому я выпивала снотворное перед спектаклем. Я наливала его из пузырька в стакан с соком (перед спектаклем мы всегда заходили в буфет), ждала, пока оно полностью растворится, пила и начинала мучительно ожидать эффекта. Вначале я не могла подобрать нужную позу: один раз переборщила — и меня спящую (уже после спектакля) Мартин понёс в машину. Взрослые смеялись, особенно мать Мартина. Другой раз я недобрала снотворного — было ещё хуже. Во время спектакля я проснулась и не могла потом заснуть. Мне пришлось терпеть до конца первого акта. Что это были за муки! С одной стороны, дико хотелось выбежать на сцену и разогнать актёров, надавать им пощёчин и наговорить плохих слов; с другой — хотелось вообще убежать из театра.
Страница
3 из 23
3 из 23
