Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы…
Добавить в моё избранное
68 мин, 15 сек 13992
Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, среди которых импами снуют чумазые истопники.
Вверху — серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.
Между верхом и низом — кипит жизнь.
Город напоминает живой организм — в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.
Мы обретаемся между адом и раем.
По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.
По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянуться к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.
В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.
Между небом и землей обретаемся мы — двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов — гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.
Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.
(Я)нкова
Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т.»
Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.
Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит крупная табличка:
«МОРИМ НАСЕКОМЫХ».
Это ложь. Просто я решил устроить себе выходной.
Я могу позволить себе такую роскошь — кафе принадлежит мне.
Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.
Длинновато, а?
Было время, меня звали и совсем коротко — Пурга. Поганые были деньки.
Все это в прошлом.
В теперешней жизни, в арт-кафе «Сад расходящихся Т», я просто Фенхель Данст.
Если вам приходилось бывать здесь хотя бы однажды — вы наверняка видели меня. Я — тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.
Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента.
Смотрю на пустую сцену, засыпанную ковром из цветных конфетти, спиралек серпантина и мерцающих блесток.
Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа…
Я смотрю на пустые столы с расплывшимися по скатертям винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью.
Вчера между ними разлетался оглушительный хохот и женский визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами…
Мне нравится такая жизнь. Это и есть я. То, что было прежде, я почти позабыл.
Сегодня, один на один сам с собой, я утоплю остатки своей памяти в туйоновых парах и сладком дыму каруманьского гашиша. Я хочу забыть все. Хочу стать человеком-без-прошлого.
И только одну историю из той, прежней жизни, я бы хотел сохранить.
Зажигаю сигарету, зажав ее в зубах, пододвигаю к себе массивный наборный аппарат.
Пальцы щелкают по клавишам, лист ползет из-под каретки и рядами буковок-жучков убористого шрифта перед моими глазами встает минувшее:
… Нас называли «крыланами». Ударная сила и авангард 4-го Императорского флота, тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка дирижаблей-бомбовозов первой категории, класс «Химера».
Мы приходили с неба. Нас боялись так, как можно бояться падающих с облаков туч саранчи, огненного смерча, дождя лютой кислоты, сокрушающих молний. Нас боялись флюги и тюрбаны, боялись рубберы и айсы, итхины и вистирцы…
Нас боялись даже свои.
Мы считались армейской элитой, но с репутацией — хуже арестантских рот.
Папаша Ветчина говорил, потрясая своей паровой клешней-протезом: «плох тот крылан, кто доживает до тридцати. Мне тридцать два, ребятки, и гляньте-ка на меня — кто я, если не поистине дерьмовой хренотени шмат?»
Не мне судить, какой он был «крылан», но он был поистине классный мужик.
Мы звались тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка экипажей по 15 «крыланов». У каждого — собственный штандарт.
Вверху — серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.
Между верхом и низом — кипит жизнь.
Город напоминает живой организм — в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.
Мы обретаемся между адом и раем.
По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.
По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянуться к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.
В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.
Между небом и землей обретаемся мы — двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов — гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.
Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.
(Я)нкова
Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т.»
Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.
Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит крупная табличка:
«МОРИМ НАСЕКОМЫХ».
Это ложь. Просто я решил устроить себе выходной.
Я могу позволить себе такую роскошь — кафе принадлежит мне.
Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.
Длинновато, а?
Было время, меня звали и совсем коротко — Пурга. Поганые были деньки.
Все это в прошлом.
В теперешней жизни, в арт-кафе «Сад расходящихся Т», я просто Фенхель Данст.
Если вам приходилось бывать здесь хотя бы однажды — вы наверняка видели меня. Я — тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.
Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента.
Смотрю на пустую сцену, засыпанную ковром из цветных конфетти, спиралек серпантина и мерцающих блесток.
Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа…
Я смотрю на пустые столы с расплывшимися по скатертям винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью.
Вчера между ними разлетался оглушительный хохот и женский визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами…
Мне нравится такая жизнь. Это и есть я. То, что было прежде, я почти позабыл.
Сегодня, один на один сам с собой, я утоплю остатки своей памяти в туйоновых парах и сладком дыму каруманьского гашиша. Я хочу забыть все. Хочу стать человеком-без-прошлого.
И только одну историю из той, прежней жизни, я бы хотел сохранить.
Зажигаю сигарету, зажав ее в зубах, пододвигаю к себе массивный наборный аппарат.
Пальцы щелкают по клавишам, лист ползет из-под каретки и рядами буковок-жучков убористого шрифта перед моими глазами встает минувшее:
… Нас называли «крыланами». Ударная сила и авангард 4-го Императорского флота, тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка дирижаблей-бомбовозов первой категории, класс «Химера».
Мы приходили с неба. Нас боялись так, как можно бояться падающих с облаков туч саранчи, огненного смерча, дождя лютой кислоты, сокрушающих молний. Нас боялись флюги и тюрбаны, боялись рубберы и айсы, итхины и вистирцы…
Нас боялись даже свои.
Мы считались армейской элитой, но с репутацией — хуже арестантских рот.
Папаша Ветчина говорил, потрясая своей паровой клешней-протезом: «плох тот крылан, кто доживает до тридцати. Мне тридцать два, ребятки, и гляньте-ка на меня — кто я, если не поистине дерьмовой хренотени шмат?»
Не мне судить, какой он был «крылан», но он был поистине классный мужик.
Мы звались тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка экипажей по 15 «крыланов». У каждого — собственный штандарт.
Страница
1 из 21
1 из 21
