В 19-хх году я окончила Н-ский государственный педагогический институт и получила диплом, что называется, несвободного образца. То есть мой долг перед государством, в то время дававшем бесплатное высшее образование, выражался в необходимости отработать три года там, куда пошлют. Так молодыми специалистами затыкали дыры вакансий в провинциальных учреждения…
Добавить в моё избранное
68 мин, 6 сек 8740
Надо думать, никто от этого в восторге не был и относились к этой обязанности, как к неизбежной дани: как-нибудь отстоять эти три года, а потом просто выкинуть их из памяти, пристроившись в нормальную школу где-нибудь в своём родном городе. Так думала и я, когда направлялась на свою трёхгодичную практику в некое местечко по имени Рузак.
Был это местный административный центр, а попросту маленький провинциальный городок. Была ещё надежда, что эти три года будут не такими скучными — бывают же и тут какие-то развлечения. Но по мере приближения к месту назначения уже вид за окном привёл меня в уныние.
Дело уже шло к осени, последние числа августа, когда дни ещё были теплыми и солнечными, и только ночи — холодными, туманными и мрачными. Но только не тут: сколько хватало взгляда из окна поезда, до самого горизонта тянулся какой-то унылый, стылый пейзаж — редкие чахлые перелески перемежались обширными заболоченными равнинами. С высокой насыпи, по которой проходила линия железнодорожного полотна, всё было хорошо видно: полная серость, безнадёга и безлюдье. Как сказали бы у нас на курсе: тундра, хотя это была вовсе не она, а типичная северная лесо-тундровая полоса.
Городок, где я высадилась, выглядел, как скопище музейных экспонатов: облупленные лабазы из древнего тёмно-красного кирпича, массивные ступенчатые наличники, опять же из кирпича, прятали в глубине своей маленькие подслеповатые оконца. Забитые парадные подъезды с проржавевшими гнутыми железными перилами и провалившимися ступенями, и эти бесконечные глухие дощатые заборы — серые, растрескавшиеся, покосившиеся. Всё здесь дышало даже не стариной, а какой-то сухой, мёртвой пылью. Она была везде — на вялой придорожной траве, на стенах, на наличниках, она намертво въелась в кирпич и шершавые серые крыши, и даже ощущалась в воздухе.
С первого же вдоха я поняла, что эти три года мне придётся просто вычеркнуть из жизни, потому что и самой жизни тут быть не могло. В Рузаке были жители, но все такие же сонные и пыльные, как их дома, улицы и редкие магазины с пустыми полками. Было тогда в стране такое время, когда все продукты разом куда-то исчезли, и называлось это время очень оптимистично: перестройка. Вся страна бурлила, кипела событиями, а тут словно остановилось само время.
Но и этот полумёртвый городок не являлся конечной остановкой в моём унылом путешествии — мне надлежало ехать дальше, ещё глубже, в самую трясину тошнотворных здешних мест: в школу-интернат для детей-сирот. И вот оказалось, что никакого сообщения с этим самым интернатом нет вообще — ищи себе попутку!
После часа бесполезной беготни и пустых вопросов — жители, что попадались мне изредка, отвечали неохотно и вообще ничего не знали. Отмахивались просто, как от надоедливой мухи, и бродили от одного пустого магазина до другого. Наконец, нашёлся один человек, который ехал в ту сторону и обещал подбросить до развилки.
Такой же скучный и неразговорчивый, как все прочие, пыльный и небритый мужик средних лет, позволил мне залезть в его разболтанную полуторку, года, наверно, 39-го. В обшарпанном кузове его грузовика катались три пустых, помятых бидона из-под молока. Чего возил, куда возил — ни слова. Ведёт машину по ухабам и смотрит вперед пустыми, равнодушными глазами. Ни вопросов, ни внимания. А я уж опасалась — думала, что буду делать, если он вздумает приставать ко мне. Молча трясясь рядом, на продавленном сидении, я угрюмо понимала: три года, что я проведу тут, будут напрочь лишены всяческой романтики, присущей даже самой провинциальной глуши.
Молча высадив меня у развилки и вытащив мой чемодан, он буркнул что-то немногословное и махнул рукой в сторону узкой колеи — это, я так поняла, дорога к интернату. Но объяснять особо и не требовалось — заведение было на виду. И тут, оставшись одна и оглядевшись, я вдруг отчётливо поняла, в какую же дыру я попала.
Пейзаж, простиравшийся вокруг, был под стать тому, что виделся из окна поезда, но только в тысячу раз тоскливее. Кочковатые поля, заросшие сухим травостоем, которые окружали дорогу со всех сторон, пока я ехала сюда, сменились совсем уже дикими болотами — серыми, пустыми, гнилыми. Даже воздух был здесь мутным — и так во все стороны. Узкая дорога, пролегающая между двумя топями, вела к огромному, неестественной архитектуры зданию. Только оно и выделялось в этом плоском месте и торчало, как больной, почерневший зуб. При взгляде на этот дом, вокруг которого нелепо смотрелись остатки гнутой металлической изгороди, приходила на ум мысль: он просто чужд этой местности — такого дома вообще быть не должно.
Преодолев первый шок от увиденного, я застегнула пальто на все пуговицы, поглубже надвинула берет и подхватила чемодан. Деваться некуда — тут мне предстояло провести три скучнейших года. Никто меня отсюда обратно не повезёт. А тут ещё начал накрапывать холодный противный дождик. Всё к одному, думала я, шагая по грязи.
Был это местный административный центр, а попросту маленький провинциальный городок. Была ещё надежда, что эти три года будут не такими скучными — бывают же и тут какие-то развлечения. Но по мере приближения к месту назначения уже вид за окном привёл меня в уныние.
Дело уже шло к осени, последние числа августа, когда дни ещё были теплыми и солнечными, и только ночи — холодными, туманными и мрачными. Но только не тут: сколько хватало взгляда из окна поезда, до самого горизонта тянулся какой-то унылый, стылый пейзаж — редкие чахлые перелески перемежались обширными заболоченными равнинами. С высокой насыпи, по которой проходила линия железнодорожного полотна, всё было хорошо видно: полная серость, безнадёга и безлюдье. Как сказали бы у нас на курсе: тундра, хотя это была вовсе не она, а типичная северная лесо-тундровая полоса.
Городок, где я высадилась, выглядел, как скопище музейных экспонатов: облупленные лабазы из древнего тёмно-красного кирпича, массивные ступенчатые наличники, опять же из кирпича, прятали в глубине своей маленькие подслеповатые оконца. Забитые парадные подъезды с проржавевшими гнутыми железными перилами и провалившимися ступенями, и эти бесконечные глухие дощатые заборы — серые, растрескавшиеся, покосившиеся. Всё здесь дышало даже не стариной, а какой-то сухой, мёртвой пылью. Она была везде — на вялой придорожной траве, на стенах, на наличниках, она намертво въелась в кирпич и шершавые серые крыши, и даже ощущалась в воздухе.
С первого же вдоха я поняла, что эти три года мне придётся просто вычеркнуть из жизни, потому что и самой жизни тут быть не могло. В Рузаке были жители, но все такие же сонные и пыльные, как их дома, улицы и редкие магазины с пустыми полками. Было тогда в стране такое время, когда все продукты разом куда-то исчезли, и называлось это время очень оптимистично: перестройка. Вся страна бурлила, кипела событиями, а тут словно остановилось само время.
Но и этот полумёртвый городок не являлся конечной остановкой в моём унылом путешествии — мне надлежало ехать дальше, ещё глубже, в самую трясину тошнотворных здешних мест: в школу-интернат для детей-сирот. И вот оказалось, что никакого сообщения с этим самым интернатом нет вообще — ищи себе попутку!
После часа бесполезной беготни и пустых вопросов — жители, что попадались мне изредка, отвечали неохотно и вообще ничего не знали. Отмахивались просто, как от надоедливой мухи, и бродили от одного пустого магазина до другого. Наконец, нашёлся один человек, который ехал в ту сторону и обещал подбросить до развилки.
Такой же скучный и неразговорчивый, как все прочие, пыльный и небритый мужик средних лет, позволил мне залезть в его разболтанную полуторку, года, наверно, 39-го. В обшарпанном кузове его грузовика катались три пустых, помятых бидона из-под молока. Чего возил, куда возил — ни слова. Ведёт машину по ухабам и смотрит вперед пустыми, равнодушными глазами. Ни вопросов, ни внимания. А я уж опасалась — думала, что буду делать, если он вздумает приставать ко мне. Молча трясясь рядом, на продавленном сидении, я угрюмо понимала: три года, что я проведу тут, будут напрочь лишены всяческой романтики, присущей даже самой провинциальной глуши.
Молча высадив меня у развилки и вытащив мой чемодан, он буркнул что-то немногословное и махнул рукой в сторону узкой колеи — это, я так поняла, дорога к интернату. Но объяснять особо и не требовалось — заведение было на виду. И тут, оставшись одна и оглядевшись, я вдруг отчётливо поняла, в какую же дыру я попала.
Пейзаж, простиравшийся вокруг, был под стать тому, что виделся из окна поезда, но только в тысячу раз тоскливее. Кочковатые поля, заросшие сухим травостоем, которые окружали дорогу со всех сторон, пока я ехала сюда, сменились совсем уже дикими болотами — серыми, пустыми, гнилыми. Даже воздух был здесь мутным — и так во все стороны. Узкая дорога, пролегающая между двумя топями, вела к огромному, неестественной архитектуры зданию. Только оно и выделялось в этом плоском месте и торчало, как больной, почерневший зуб. При взгляде на этот дом, вокруг которого нелепо смотрелись остатки гнутой металлической изгороди, приходила на ум мысль: он просто чужд этой местности — такого дома вообще быть не должно.
Преодолев первый шок от увиденного, я застегнула пальто на все пуговицы, поглубже надвинула берет и подхватила чемодан. Деваться некуда — тут мне предстояло провести три скучнейших года. Никто меня отсюда обратно не повезёт. А тут ещё начал накрапывать холодный противный дождик. Всё к одному, думала я, шагая по грязи.
Страница
1 из 19
1 из 19
