Добавить в моё избранное
68 мин, 6 сек 8748
Все слезли, и только Катя задержалась — она успела забраться на самую верхушку и теперь махала мне рукой, держась за высокий столб, поросший по макушке мхом.
— Ирина Борисовна, я с той стороны спущусь! — прокричала она мне, но голос её странно терялся среди сонной тишины болот.
Не видя в этом ничего дурного, я пересчитала девочек — за вычетом Кати все были на месте. И мы отправились в обход горок, переступая через ямки и холмики. Выйдя ко входу в интернат, я велела девочкам идти в дом, а сама задержалась, поджидая Катю. К моему удивлению, она не спешила показываться, и я в нетерпении принялась её звать. Потом уже рассердилась и быстро полезла на эти горки. Взбираться по ним было очень легко — тут все давно утоптано, и все маршруты проложены. Но лазить среди этих хаотических нагромождений в поисках нерасторопной девчонки было удовольствием небольшим, вдобавок, темнота уже явно сгущалась над местностью.
Я нашла её в какой-то впадинке под высоким столбом, который, наверно скрывал под собой остатки печной трубы. Девочка неподвижно сидела, сложив ноги по-турецки, и бессмысленно пялилась в небо. Глаза у неё были на удивление пустыми и неподвижно смотрели в одну точку. Я хотела было взять её за плечо и резко встряхнуть, как вдруг заинтересовалась: что она такое там рассматривает. Ничего особенного я на небе не увидала — ранний месяц взобрался над болотами: бледный, слабый и мелкий. И тут вдруг меня осенило: месяц-то располагался плоским срезом вверх! Так не бывает в наших широтах!
Пока я так разглядывала небо, девочка пришла в себя. Вдвоем мы спустились с горок и тут же попали на сердитую Нину Павловну. Впрочем, сердитую — явное преувеличение. Скорее уж она была озабочена. Она заперла за нами двери — на два ключа и засов, как будто опасалась побега сирот. А потом пошла хлопотать по поводу ужина и прочих всяких мелких дел, так что приставать к ней из-за какого-то там месяца, который чем-то мне не угодил, было совершенно нелепо.
Вечером мы вместе с Ниной Павловной, как обычно, последовательно обошли все этажи, и она придирчиво проверяла все двери на предмет запертости. Так же проверяла она все оконные шпингалеты, которые и проверять было ни к чему — настолько глухо они были закрашены многими слоями краски. Обойдя первый и второй этаж, мы поднялись выше. Нина Павловна отперла ключами с большой связки входные двери, ведущие с широкой лестничной площадки — они явно были этому дому неродными и поставлены позднее.
— Зачем же проверять тут, Нина Павловна? — попробовала я выразить протест против нелепого занятия.
— Как это — зачем? — с одышкой возразила воспитательница. — Таков порядок!
Но, кажется, ей и самой этот многолетний обычай был уже очень тяжел, и она собиралась переложить его на мои молодые плечи, так что, придётся мне три года теперь греметь по вечерам ключами, проверяя, как старая экономка, все пыльные помещения третьего этажа. И я более не возражала, а покорно следовала за Ниной Павловной, терпеливо заходя в помещения и трогая оконные затворы.
Здесь, наверху, было ещё интереснее, чем внизу. Здесь сохранился нетронутым старинный интерьер дома. Большие и малые комнаты были оборудованы по моде того времени, и, если бы не пыльные серые покрывала, под которыми пряталась мебель и люстры, здесь можно было бы вести аристократические приемы.
Проходя по холодному старинному паркету, я с любопытством поглядывала на завешенные простынями портреты — как только я пойду здесь в следующий раз одна, я обязательно загляну под эти серые покрывала. Мы проходили многочисленными спальнями, где монументально возвышались под пыльными пологами громадные кровати, застеленные потускневшими парчовыми драпировками — обветшалое великолепие канувшего в Лету мира.
Одна из спален оказалась не заперта — Нина Павловна дернула массивную бронзовую ручку с головой льва, и дверь открылась без ключа.
— Вот, непорядок, — проворчала она.
Наверно, сама же и забыла! — подумалось мне, когда я входила за ней следом в помещение, убранное с тяжелой викторианской роскошью, и удивительно мрачное, как все в этом доме.
Нина Павловна направилась к окнам, а я обратила внимание на портрет, с которого упало полотно. И тут мне стало страшно: на портрете был тот самый мальчик, которого я видела во сне! Это не была известная картина Томаса Гейнсборо, портрет выглядел иначе, и мальчик был отнюдь не в голубом, но это был он — его внимательные, уверенные, блестящие глаза и взгляд, которым он как будто бы впивался мне в душу!
На улице уже совсем стемнело, и Нина Павловна у подоконника чиркала спичками, чтобы зажечь свечи, а я никак не могла оторваться от этих глубоких, насмешливых и циничных глаз. Наконец, она зажгла все свечи и направилась с подсвечником к двери, что-то глухо бормоча про себя и шаркая подошвами.
— Ирина Борисовна, я с той стороны спущусь! — прокричала она мне, но голос её странно терялся среди сонной тишины болот.
Не видя в этом ничего дурного, я пересчитала девочек — за вычетом Кати все были на месте. И мы отправились в обход горок, переступая через ямки и холмики. Выйдя ко входу в интернат, я велела девочкам идти в дом, а сама задержалась, поджидая Катю. К моему удивлению, она не спешила показываться, и я в нетерпении принялась её звать. Потом уже рассердилась и быстро полезла на эти горки. Взбираться по ним было очень легко — тут все давно утоптано, и все маршруты проложены. Но лазить среди этих хаотических нагромождений в поисках нерасторопной девчонки было удовольствием небольшим, вдобавок, темнота уже явно сгущалась над местностью.
Я нашла её в какой-то впадинке под высоким столбом, который, наверно скрывал под собой остатки печной трубы. Девочка неподвижно сидела, сложив ноги по-турецки, и бессмысленно пялилась в небо. Глаза у неё были на удивление пустыми и неподвижно смотрели в одну точку. Я хотела было взять её за плечо и резко встряхнуть, как вдруг заинтересовалась: что она такое там рассматривает. Ничего особенного я на небе не увидала — ранний месяц взобрался над болотами: бледный, слабый и мелкий. И тут вдруг меня осенило: месяц-то располагался плоским срезом вверх! Так не бывает в наших широтах!
Пока я так разглядывала небо, девочка пришла в себя. Вдвоем мы спустились с горок и тут же попали на сердитую Нину Павловну. Впрочем, сердитую — явное преувеличение. Скорее уж она была озабочена. Она заперла за нами двери — на два ключа и засов, как будто опасалась побега сирот. А потом пошла хлопотать по поводу ужина и прочих всяких мелких дел, так что приставать к ней из-за какого-то там месяца, который чем-то мне не угодил, было совершенно нелепо.
Вечером мы вместе с Ниной Павловной, как обычно, последовательно обошли все этажи, и она придирчиво проверяла все двери на предмет запертости. Так же проверяла она все оконные шпингалеты, которые и проверять было ни к чему — настолько глухо они были закрашены многими слоями краски. Обойдя первый и второй этаж, мы поднялись выше. Нина Павловна отперла ключами с большой связки входные двери, ведущие с широкой лестничной площадки — они явно были этому дому неродными и поставлены позднее.
— Зачем же проверять тут, Нина Павловна? — попробовала я выразить протест против нелепого занятия.
— Как это — зачем? — с одышкой возразила воспитательница. — Таков порядок!
Но, кажется, ей и самой этот многолетний обычай был уже очень тяжел, и она собиралась переложить его на мои молодые плечи, так что, придётся мне три года теперь греметь по вечерам ключами, проверяя, как старая экономка, все пыльные помещения третьего этажа. И я более не возражала, а покорно следовала за Ниной Павловной, терпеливо заходя в помещения и трогая оконные затворы.
Здесь, наверху, было ещё интереснее, чем внизу. Здесь сохранился нетронутым старинный интерьер дома. Большие и малые комнаты были оборудованы по моде того времени, и, если бы не пыльные серые покрывала, под которыми пряталась мебель и люстры, здесь можно было бы вести аристократические приемы.
Проходя по холодному старинному паркету, я с любопытством поглядывала на завешенные простынями портреты — как только я пойду здесь в следующий раз одна, я обязательно загляну под эти серые покрывала. Мы проходили многочисленными спальнями, где монументально возвышались под пыльными пологами громадные кровати, застеленные потускневшими парчовыми драпировками — обветшалое великолепие канувшего в Лету мира.
Одна из спален оказалась не заперта — Нина Павловна дернула массивную бронзовую ручку с головой льва, и дверь открылась без ключа.
— Вот, непорядок, — проворчала она.
Наверно, сама же и забыла! — подумалось мне, когда я входила за ней следом в помещение, убранное с тяжелой викторианской роскошью, и удивительно мрачное, как все в этом доме.
Нина Павловна направилась к окнам, а я обратила внимание на портрет, с которого упало полотно. И тут мне стало страшно: на портрете был тот самый мальчик, которого я видела во сне! Это не была известная картина Томаса Гейнсборо, портрет выглядел иначе, и мальчик был отнюдь не в голубом, но это был он — его внимательные, уверенные, блестящие глаза и взгляд, которым он как будто бы впивался мне в душу!
На улице уже совсем стемнело, и Нина Павловна у подоконника чиркала спичками, чтобы зажечь свечи, а я никак не могла оторваться от этих глубоких, насмешливых и циничных глаз. Наконец, она зажгла все свечи и направилась с подсвечником к двери, что-то глухо бормоча про себя и шаркая подошвами.
Страница
8 из 19
8 из 19
