В этот хмурый осенний день Джеку не везло. Просто вообще. Ему не подавали. Никто. Весь долгий день сидел он у давно уже привычного угла, протянув обрубки ног и не глядя на людей.
Добавить в моё избранное
67 мин, 23 сек 11731
Это был редкий случай — он и в самом деле нуждался в деньгах. Пособие ему платили, но оно почти все уходило на содержание больной матери в онкоцентре, а самому жрать, хочешь или нет, а надо.
А жрать ему не хотелось. Да и жить тоже. Дождик то шел, то не шел, его брезентовая куртка промокла, наконец, сдавшись этой непрекращающейся мороси. Домой он тоже не спешил, в той жуткой конуре ему делать было нечего. Накидаться дешевым бухлом в его планы не входило, так он просто не пил. Был он белый, что для страны, где он проживал, понемногу выходило из моды. Во всяком случае, вслух и уж во всяком случае, для него. Он мрачно улыбнулся — кто бы мог подумать, что ему порой хочется стать ниггером? То есть, тем, из-за шалостей которых он и сидит сейчас на картонке, подложив под нее доску и даже глаза поднимать не хочет — не на что там смотреть. На обрубки не наступают — и на том спасибо.
Черные, разыгравшись на станции метро, столкнули его под поезд. Вот и вся история. Обычный, а точнее, неплохой рабочий-электрик, пусть небогатый, но вполне себе обеспеченный, пусть хоть крышей и едой, оказался за бортом как-то быстро, нелепо и враз. В стране свободы все законы, созданные для него, как он долго верил, имели массу подпунктов, которые читать умели не все. Он — не умел. А вот страховая, врачи, профсоюз и работодатели умели, глазами умных, улыбчивых юристов.
Сегодня просто не подавали. Даже в насмешку, как часто бывало, никто не кидал ему цент. Порой таких центов набегало за день доллара на два — и он удивлялся, сколько на свете ходит, он снова усмехнулся при слове «ходит», вновь ощущая доставшую уже фантомную боль, веселых людей! С юмором.
Он не злился. Не спрашивал небо «За что?!» Он просто жил. Не ждал, не надеялся, не просил и не боялся. Точнее, боялся не за себя, только за мать — в бесплатном хосписе без его пособия ей станет совсем хреново.
Темнело быстро, да и было-то весь день не пойми, что. Дня словно и не было. Он ненавидел такие вот переходные дни — в них почему-то всегда меньше подавали. Люди еще не пообвыкли к новым одеждам и новой погоде, а потому на нищего времени нет. Все просто, но от этого ни хрена не легче. Черт, да откуда же так несет?!
Несло серьезно. Зверем пахло, мокрым, тяжелым, большим. И запах все усиливался, шел он из переулка, возле которого он и сидел. На миг его окатило ледяным, острым холодом — неужели собаки? Собачья стая — весьма болезненный способ отправиться на тот свет, а тут, далеко от центра Вечного Города, собаки порой бегали стайками голов по пятнадцать, а в роду у некоторых встречались и питбули, и прочие серьезные собаки, однажды осчастливившие дворовую суку. Однажды его уже чудом успели спасти, как ни странно, копы — просто начали стрелять по собакам, что уже рвали его одежду. Кстати, куртку ему тоже кинул коп — так как его куртке настал конец. Плотного брезента куртка, с капюшоном, да еще и с теплой подкладкой. А в кармане нашлась пачка с четырьмя сигаретами и два доллара по одной бумажке. Что это была за куртка и откуда она была у копа, он не задумывался. Да хоть с покойника, какая разница? Он и сам почти покойник… Да все никак. И нельзя.
Вонь стала невыносимой и он поднял голову, осматриваясь. Возле него, подобно двум колоннам расположились две могучие ноги, обутые в какие-то чудовищные сапоги, мехом наружу. Он поднял глаза вверх.
Закрывая от него небо, смотрел сверху могучего телосложения человек, от которого и несло так ужасно этим самым мехом. На плечах человека красовалась длинная, почти до пят, шкура с грязным, и, даже на взгляд, грубым, жестким ворсом, какие-то, как ему показалось, промасленные штаны, тяжелый пояс невероятной ширины, украшенный грубыми металлическими украшениями, бляхами и мелкими ремешками, затем шла кожаная рубаха, больше походившая на броню омара, висели тяжелые цепи, потом снова шла та же шкура, точнее, лапы зверя, пошедшего на плащ, сходились под шеей человека. На лапы и ниже падала борода, в наступивших сумерках он не смог бы определить ее цвета, затем усы, закрывавшие рот и практически, закрывшие ноздри, длинный, прямой, острый, как клюв ворона, нос; скулы были расписаны грубоватой татуировкой, затем, глубоко посаженные, располагались на лице этого борца с природой, глаза, пронзительные, хищные, даже в сумерках это просто чувствовалось шкурой, на которой у нищих и вообще, у тех, чья жизнь сильно зависит от прихоти окружающих, расположено большинство рецепторов. Волосы гостя из мрака падали на плечи и были частично распущены, частично заплетены во множество косичек, в которые были вплетены то колечки, то косточки. Странные амулеты украшали и ту самую цепь, которую он чудом увидел под густой бородой. Лоб у человека был широкий, высокий, надбровная дуга же, казалось, даже чуть переразвита. В одной руке он держал сумку грубой какой-то материи, а во второй огромную секиру.
А жрать ему не хотелось. Да и жить тоже. Дождик то шел, то не шел, его брезентовая куртка промокла, наконец, сдавшись этой непрекращающейся мороси. Домой он тоже не спешил, в той жуткой конуре ему делать было нечего. Накидаться дешевым бухлом в его планы не входило, так он просто не пил. Был он белый, что для страны, где он проживал, понемногу выходило из моды. Во всяком случае, вслух и уж во всяком случае, для него. Он мрачно улыбнулся — кто бы мог подумать, что ему порой хочется стать ниггером? То есть, тем, из-за шалостей которых он и сидит сейчас на картонке, подложив под нее доску и даже глаза поднимать не хочет — не на что там смотреть. На обрубки не наступают — и на том спасибо.
Черные, разыгравшись на станции метро, столкнули его под поезд. Вот и вся история. Обычный, а точнее, неплохой рабочий-электрик, пусть небогатый, но вполне себе обеспеченный, пусть хоть крышей и едой, оказался за бортом как-то быстро, нелепо и враз. В стране свободы все законы, созданные для него, как он долго верил, имели массу подпунктов, которые читать умели не все. Он — не умел. А вот страховая, врачи, профсоюз и работодатели умели, глазами умных, улыбчивых юристов.
Сегодня просто не подавали. Даже в насмешку, как часто бывало, никто не кидал ему цент. Порой таких центов набегало за день доллара на два — и он удивлялся, сколько на свете ходит, он снова усмехнулся при слове «ходит», вновь ощущая доставшую уже фантомную боль, веселых людей! С юмором.
Он не злился. Не спрашивал небо «За что?!» Он просто жил. Не ждал, не надеялся, не просил и не боялся. Точнее, боялся не за себя, только за мать — в бесплатном хосписе без его пособия ей станет совсем хреново.
Темнело быстро, да и было-то весь день не пойми, что. Дня словно и не было. Он ненавидел такие вот переходные дни — в них почему-то всегда меньше подавали. Люди еще не пообвыкли к новым одеждам и новой погоде, а потому на нищего времени нет. Все просто, но от этого ни хрена не легче. Черт, да откуда же так несет?!
Несло серьезно. Зверем пахло, мокрым, тяжелым, большим. И запах все усиливался, шел он из переулка, возле которого он и сидел. На миг его окатило ледяным, острым холодом — неужели собаки? Собачья стая — весьма болезненный способ отправиться на тот свет, а тут, далеко от центра Вечного Города, собаки порой бегали стайками голов по пятнадцать, а в роду у некоторых встречались и питбули, и прочие серьезные собаки, однажды осчастливившие дворовую суку. Однажды его уже чудом успели спасти, как ни странно, копы — просто начали стрелять по собакам, что уже рвали его одежду. Кстати, куртку ему тоже кинул коп — так как его куртке настал конец. Плотного брезента куртка, с капюшоном, да еще и с теплой подкладкой. А в кармане нашлась пачка с четырьмя сигаретами и два доллара по одной бумажке. Что это была за куртка и откуда она была у копа, он не задумывался. Да хоть с покойника, какая разница? Он и сам почти покойник… Да все никак. И нельзя.
Вонь стала невыносимой и он поднял голову, осматриваясь. Возле него, подобно двум колоннам расположились две могучие ноги, обутые в какие-то чудовищные сапоги, мехом наружу. Он поднял глаза вверх.
Закрывая от него небо, смотрел сверху могучего телосложения человек, от которого и несло так ужасно этим самым мехом. На плечах человека красовалась длинная, почти до пят, шкура с грязным, и, даже на взгляд, грубым, жестким ворсом, какие-то, как ему показалось, промасленные штаны, тяжелый пояс невероятной ширины, украшенный грубыми металлическими украшениями, бляхами и мелкими ремешками, затем шла кожаная рубаха, больше походившая на броню омара, висели тяжелые цепи, потом снова шла та же шкура, точнее, лапы зверя, пошедшего на плащ, сходились под шеей человека. На лапы и ниже падала борода, в наступивших сумерках он не смог бы определить ее цвета, затем усы, закрывавшие рот и практически, закрывшие ноздри, длинный, прямой, острый, как клюв ворона, нос; скулы были расписаны грубоватой татуировкой, затем, глубоко посаженные, располагались на лице этого борца с природой, глаза, пронзительные, хищные, даже в сумерках это просто чувствовалось шкурой, на которой у нищих и вообще, у тех, чья жизнь сильно зависит от прихоти окружающих, расположено большинство рецепторов. Волосы гостя из мрака падали на плечи и были частично распущены, частично заплетены во множество косичек, в которые были вплетены то колечки, то косточки. Странные амулеты украшали и ту самую цепь, которую он чудом увидел под густой бородой. Лоб у человека был широкий, высокий, надбровная дуга же, казалось, даже чуть переразвита. В одной руке он держал сумку грубой какой-то материи, а во второй огромную секиру.
Страница
1 из 18
1 из 18
