Хут

— Что же это такое-то? — прошептала испуганная баба.

Красный, искрящийся комок тем временем двинулся влево и исчез. Ганна не успела ещё, как следует, придти в себя, как комок огненных искр появился с другой стороны крыши, приблизился к дранке и, пройдя сквозь неё, исчез.

— Прямо на горище! Только бы не загорелось — тогда беда! Ой, Господи! — закричала Ганна и бросилась к хате.

Судорожно приставив лестницу к лазу на чердак, Блиниха быстро схватила деревянную кадку с водой, вскарабкалась наверх, забралась на чердак и остановилась, выпустив от неожиданности кадку из рук. Холодная вода тут же окатила её по ногам, но Ганна даже этого не заметила.

В углу крыши, прямо на мешках сидел незнакомый дед и внимательно, с лёгкой насмешкой, смотрел на взобравшуюся на крышу хозяйку. С первого взгляда было ясно, что дед этот особенный — он весь светился изнутри каким-то красным огнём. Точнее, светился он не весь, а только лицо и руки — те места, которые не скрывала обычная, крестьянская одежда — полотняные штаны, рубаха и самые обыкновенные лапти. По широкой, окладистой бороде и копне седых волос порой пробегали едва заметные красные искорки.

— Воду разливать не надо! — назидательно заметил дед и довольно похлопал по мешку, на котором сидел: — Жито. Два мешка принёс вам, неблагодарным. И жбан с серебром. Золото ещё рано носить — привыкнут люди, что у вас гроши есть, тогда и золото носить буду.

Только сейчас Ганна заметила, что у ног деда стоит очередной жбан.

— Ты кто? — испуганно спросила Блиниха и хотела перекреститься.

— Не крестись — не люблю я этого! — строго остановил её дед.

— Кто ты, дедушка?

— Хут. Повезло вам. Теперь зерно вам буду таскать мешками, да гроши в жбанках.

— Как же так… А почему именно нам?

— А кому же ещё? Твой Василь колесо привёз из Малой Зимницы, что на пожарищи нашёл, помнишь?

— А как же. Оно пропало потом, когда мешки и гроши появились.

— Так это я и был. Я в колесо обратился. Раньше я у Степана Микулича жил в Малой Зимнице. У которого хата сгорела. Грошей ему наносил, зерна разного. Микулич даже на волю хотел выкупиться.

— Так ведь хата у него сгорела. Как же так? Это за гроши и зерно расплата такая нечистая, да? Дедушка, оставь ты нас от греха подальше. Забери ты это зерно и гроши забери, только хату не пали! Что хочешь, проси, а хату не пали, как Микуличу! — взмолилась Ганна.

— Вот глупая баба! — рассердился хут и сверкнул красными глазами так, что из них посыпались искры. — Я не могу уйти сам — только, если хата сгорит или сам спалю.

— Борони Боже! — запричитала Ганна.

— Да перестань ты ойкать, надоела уже!

— Так Микуличу хату не ты спалил!

— Я! — самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.

— За что же так? Или хотел уйти?

— Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю вечером в субботу пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку-обораченьку!». Вот и всё.

— Так неужто же она не пожарила? Раньше ведь жарила?

— Пожарила и поставила. Даже позвала, как положено. Только я в это время ещё летел со снопом. А сын её бестолковый проследил за матерью и сожрал мою еду. Вот я за это им всё и спалил — и хлев, и хату, и баню.

— А ты знал, что это сын?

— Не знал, конечно. Я же хут — мне положено только про мешки с зерном да гроши знать! — самодовольно сказал дед.

— Так зачем же ты всё спалил — не виновата ведь баба Микулича?

— Нечего надо мной шутки такие шутить. За дело я их спалил — за детьми лучше смотреть надо! — сердито возразил хут. — Если бы она меня не позвала, так ещё куда ни шло, а так я на зов полетел, а тут на тебе — сожрал паршивец мою яеченьку. Вот я и решил, что глупая баба совсем обнаглела и смеяться надо мной удумала!

— Так ведь сгорели они все за такую малость. Не жалко?

— Я хут — мне не жалко. Я только всё спалил, а сгорели они сами — могли и выбраться. Микулич надрался водки в корчме, вот и задохнулся пьяный, а баба с детьми сама запор отодвинуть не смогла.

— Господи — люди ведь живые. За такую малость-то… Так ты и нас спалишь?

— Не спалю, если кормить вовремя да правильно будешь. Теперь я у вас жить буду. Яеченьку будешь давать каждый вечер в субботу и отдельно — за каждый мешок и жбан с грошами. Заживёте так, что никому и не снилось. Если хочешь чего спросить — спрашивай. Я хоть и не всё, а многое знаю, чего вам, людям, неведомо. Я хут, а с хутом всегда советоваться можно — как да что. Ну, чего спросить хочешь — что тебя тревожит? Про дочку свою, Катьку, наверное?

— Про неё, — выдохнула Ганна. Повадился к ней нездешний хлопец…

— Не хлопец это совсем, да пока это и неважно.