Вернись с вернисажа… На этих современных выставках, вернисажах ли с саженными полотнами и оскальпированными скульптурами очень забавно отмерять сажени, подкачивая и глазные мышцы адреналином, и чем выпендрежнее художник или глиномес, тем потом дольше отмывать пивом бублики глаз от публики, которой тут тоже надо выпендриваться, выжимая из себя уже всякое этакое!
Добавить в моё избранное
65 мин, 22 сек 10834
На классике любой ее член норовит придать чуть благородства позвоночному столбу, а то и некоего красноречивого очарования — хотя бы своему затылку, опальцованному ли подбородку с обязательным указательным — на губах; на импрессионистах символизирующие слова взоры его затуманивает, рассеивает вместе с отражениями реальности в легкой, а то и в штормливой ряби цветовых лужиц, которые тут же замерзают в залах с плакатами соцреализма, в зеркалах которых — если еще и плакать в платок ностальгии — уже можно узнать, вспомнить и себя, даже официальным членом чего-нибудь; но тут же, в амбаре только что вспаханной целины модерна, иногда кажется, что эти чудища с промасленных холстов, даже с шершавой наждачки пастели невольно соскальзывают на пол, откуда уже вползают под юбки, ввинчиваются незаметно в мятые хоботы джинсов, накручиваются на карданы под Карденом, и вот уже глазеют, но на собственные отражения в рамках багета сквозь очки чужого недоумевающего понимания, обо всем увиденном уже вразумительно говорящего:
— О, ё, наше-мое, неужели это я?! То-то эта сволочь с кисточкой постоянно щурился, предусмотрительно отходя подальше, — шепчет про себя эта уродина под чужим париком, чужим жевательным аппаратом, стараясь лишь не попасть случайно между керамических зубов со стальными сердечниками, клацающих в это время с этаким фарфоровым подвыванием вроде бы совсем иное, — о, но это же так восхитительно восхищает, что даже трудно передать само это восхищение, мама мима, брависсимо, зае… Бис, бис!… Этот мастер так мастерски показал тут свое мастерство, что я даже мысленно сама присутствую при этом акте маст…, простите, терения в его мастерской! Что вы говорите, это и есть турбанизм?! Ах, тубанизм, прямо из тубы, то есть… Да, это же просто мастурбулентно!
О, да, кроме восторга тут исторгнуть было и нечего, хотя и есть на что. Конечно, это можно было и не исторгать, хотя думать такое было бы еще труднее(тут я по своему прошлому опыту их понимаю, когда сам пытался думать), поэтому они и исторгают это везде, по любому поводу, на все увиденное: полотно, сцена, экран, подшивка страниц, программ партии, голубок ли экспромтом знакомого автора, претендента, — из-за чего, кстати, я так долго и не замечал той метаморфозы, произошедшей и с куколкой моего ума, вдруг упорхнувшего бабочкой, которой надоело выползать еще и гусеницей из тюбиков сиены жженой, охры ли…
— Ну, что вы, он, скорее, превосходно продемонстрировал свое превосходство, если вообще не предвосхитил все предыдущее! — знающе поправляют тому цветные лапшинки на сквозных ушах перекореженные самомнением кровавые края глубокой раны рта другого, вдруг прорезавшегося из послеобеденного чрева оратора, демонстрирующего глубоким придыханием и собственное знакомство с вдохновением, посещающим его и в других актах, ну, хотя бы пожирания ненасытным взором этого вполне диетического масла, на котором и был поджарен этот давно разложившийся труп в сплошных пятнах, который бы Сёра уже назвал серым, и который вроде бы только что за спиной давал автографы автора, тоже как бы в кубической манере буквально вырубливая, нет, даже врубливая буквы на собственном буклете же, однако, скромно подчеркивая, что непреходящая ценность его творений совсем не рублевая.
— О, да, это же просто бурлеск биссектрис, булимия лоботомии, аншлаг шлагбаумов и дуршлаг… шлангов! Куда тут Шагалу, галлу и…, простите, англу! — Понятно, какой тут Дали, тут и Далю далеко…
— Черт возьми, а кто же сейчас в этой даме с ее кубическими губами, биссектрисой декольте и всем попартрическим остальным, что под бархатным саваном? Неужели та кошка с прямой кишкой хвоста, то есть, наоборот, пожарная кишка с кошкой на конце? — мне это было даже страшно узнать, вдруг из-за этого тот кишкописец и сам выронит фломастер и опадет на паркет своей блузой с бантом, столько еще не дотворив, не дописав, не домалевав!
— О, милый, поразительно, на это раз вы еще разительнее поразили зрителей, чем в разные другие разы! — разразился под самый потолок ее раскатистый голос, словно при этом кто-то тупым взглядом исподлобья все же разбил одно из этих кривых зеркал, звонкие на лету осколки которого падали уже вниз маслом по закону половой подлости, не донеся до пола ни единой нотки смысла, так созвучного вроде бы с маслом, из-за чего, видимо, и нельзя было заметить подмены. Да, по полу они уже и топали бархатистой кошачьей поступью. — Знаете ли, ваше искусство натюрморта просто искушает натуры и искушенные в натурализме!
— Голубушка, увольте, но сама-то киса живая, — пытался тот возразить, с опаской поглядывая то на свое полотно, то на кубическую даму, — ее вкус и олицетворяет бессмертие искусства в его вечной и мученической схватке с мышками мещанства!
— О, так это уже не натюрморт, а натюржор, даже натюркорт?! — блеснула вдруг тучки прически молния искусствоведения, замирая в ожидании грома сенсации. — Сенсорная сенсация!
— О, ё, наше-мое, неужели это я?! То-то эта сволочь с кисточкой постоянно щурился, предусмотрительно отходя подальше, — шепчет про себя эта уродина под чужим париком, чужим жевательным аппаратом, стараясь лишь не попасть случайно между керамических зубов со стальными сердечниками, клацающих в это время с этаким фарфоровым подвыванием вроде бы совсем иное, — о, но это же так восхитительно восхищает, что даже трудно передать само это восхищение, мама мима, брависсимо, зае… Бис, бис!… Этот мастер так мастерски показал тут свое мастерство, что я даже мысленно сама присутствую при этом акте маст…, простите, терения в его мастерской! Что вы говорите, это и есть турбанизм?! Ах, тубанизм, прямо из тубы, то есть… Да, это же просто мастурбулентно!
О, да, кроме восторга тут исторгнуть было и нечего, хотя и есть на что. Конечно, это можно было и не исторгать, хотя думать такое было бы еще труднее(тут я по своему прошлому опыту их понимаю, когда сам пытался думать), поэтому они и исторгают это везде, по любому поводу, на все увиденное: полотно, сцена, экран, подшивка страниц, программ партии, голубок ли экспромтом знакомого автора, претендента, — из-за чего, кстати, я так долго и не замечал той метаморфозы, произошедшей и с куколкой моего ума, вдруг упорхнувшего бабочкой, которой надоело выползать еще и гусеницей из тюбиков сиены жженой, охры ли…
— Ну, что вы, он, скорее, превосходно продемонстрировал свое превосходство, если вообще не предвосхитил все предыдущее! — знающе поправляют тому цветные лапшинки на сквозных ушах перекореженные самомнением кровавые края глубокой раны рта другого, вдруг прорезавшегося из послеобеденного чрева оратора, демонстрирующего глубоким придыханием и собственное знакомство с вдохновением, посещающим его и в других актах, ну, хотя бы пожирания ненасытным взором этого вполне диетического масла, на котором и был поджарен этот давно разложившийся труп в сплошных пятнах, который бы Сёра уже назвал серым, и который вроде бы только что за спиной давал автографы автора, тоже как бы в кубической манере буквально вырубливая, нет, даже врубливая буквы на собственном буклете же, однако, скромно подчеркивая, что непреходящая ценность его творений совсем не рублевая.
— О, да, это же просто бурлеск биссектрис, булимия лоботомии, аншлаг шлагбаумов и дуршлаг… шлангов! Куда тут Шагалу, галлу и…, простите, англу! — Понятно, какой тут Дали, тут и Далю далеко…
— Черт возьми, а кто же сейчас в этой даме с ее кубическими губами, биссектрисой декольте и всем попартрическим остальным, что под бархатным саваном? Неужели та кошка с прямой кишкой хвоста, то есть, наоборот, пожарная кишка с кошкой на конце? — мне это было даже страшно узнать, вдруг из-за этого тот кишкописец и сам выронит фломастер и опадет на паркет своей блузой с бантом, столько еще не дотворив, не дописав, не домалевав!
— О, милый, поразительно, на это раз вы еще разительнее поразили зрителей, чем в разные другие разы! — разразился под самый потолок ее раскатистый голос, словно при этом кто-то тупым взглядом исподлобья все же разбил одно из этих кривых зеркал, звонкие на лету осколки которого падали уже вниз маслом по закону половой подлости, не донеся до пола ни единой нотки смысла, так созвучного вроде бы с маслом, из-за чего, видимо, и нельзя было заметить подмены. Да, по полу они уже и топали бархатистой кошачьей поступью. — Знаете ли, ваше искусство натюрморта просто искушает натуры и искушенные в натурализме!
— Голубушка, увольте, но сама-то киса живая, — пытался тот возразить, с опаской поглядывая то на свое полотно, то на кубическую даму, — ее вкус и олицетворяет бессмертие искусства в его вечной и мученической схватке с мышками мещанства!
— О, так это уже не натюрморт, а натюржор, даже натюркорт?! — блеснула вдруг тучки прически молния искусствоведения, замирая в ожидании грома сенсации. — Сенсорная сенсация!
Страница
1 из 17
1 из 17
