Вернисаж искуса

— Ну, дочке я назвал это кискиным натюртортом, — скромно тот пополнил перечень кошкописец, добавив перца в искусную дискуссию…, дискотеку ли десен.

Увы, но клацанье чьей-то кусающейся пасти уже носилось зигзагами по злобно золотистому паркету, захлебываясь множеством заманчивых запахов носков, отдаваясь цоканье во вставной челюсти перезрелого педераста, который и сам уже почти обратился в застылую глину перед загорелым в печи мальчиком с двумя частями тела, отскакивая ли от случайных столкновений с сиамскими тазами, урноподобными вазами с букетами причесок, пытаясь на вкус уловить тот чуждый и враждебный запах постороннего мнения, которое едва успело прошмыгнуть вслед за мной сквозь тяжелые веки слепых дверей…,

Улизнув на улицу!

… выпустивших мой вопиющий взгляд уже на выставку живых еще, жующих ли на ходу, фигур улицы, даже не восковых, не совковых уже, почему тут никто не восхищался даже царящим там воскресением, парящим небом, слегка залапанным облаками, так похожими издали на шипучую пену янтарного пива, вместе с которым в кружки вам разливают и солнце, которого из-за этого уже совсем не осталось там, увы, вообще не осталось там…, словно та кошка все же…

— Там, там, там…, — о, только не это, неужели это оно, уже совсем погасшее, тусклое — в руках того оранжевого юноши с зачарованными ночью глазами, который едва уловимыми ударами лучистых пальцев спокойно выбивает на его совсем тусклом бубне томные и отдающиеся в темени звуки предвечерней тьмы, когда все вокруг погружено в давно пролитый на землю и застоявшийся свет. Отрешенные от происходящего и раскрашенные в солнечные цвета, его спутники и спутницы в развевающихся одеяниях почти плыли среди рам под крышами, извиваясь язычками пламени, ламы ли, в этом густеющем и набухающем тенью свете, до этого словно бы промокнув тонкими тканями одеяний все солнечные лужи на тротуарах, отчего кроме них все вокруг стремительно серело, как на том автопортрете кошкотворца, а что-то еще остававшееся живым сворачивало в переулки, в люминесцентные просветы стеклянных дверей магазинов, соринками залетая за веки подъездов, захлопывающихся от внезапной боли…

Пенистое облако опадало, янтарь в кружке угасал, разливаясь холодными струями в смолистой пустоте тела, обмывая зябкой свежестью трепещущий осколок солнца, запутавшийся там в паутине разноцветных струн, осторожно перебираемых пальцами его лучей, отчего тело было переполнено пьянящей музыкой прошлой жизни, неслышимой уже снаружи, где взгляды равнодушных прохожих скользили слаженно по серому льду тротуаров, гонимые в спины ветрами того прошлого, не дающими возможности оглянуться, остановиться, броситься стремглав назад, зацепиться за чью-то руку, впиться в чью-то улыбку, обронить ли там хотя бы свой адрес в вечности, где это уже не повторится, где повторяются лишь эти запоздалые намерения и несбывшиеся воспоминания… Да, это был тоже вернисаж, но уже был, был…

Желтовато-серый тоннель улицы с черной крышей, повсюду пробитой звездными гвоздями, сквозь дырки от которых в глаза все еще пытается пробиться солнечный свет, тут же застывающий в этом сером студне пустоты, стены которой обиты золотом окон, перечеркнутых иногда крестами. Изредка мелькают темные фигуры с матовыми, лунными лицами и безвозвратными взглядами, за спиной которых все ширится пропасть прошлого уже без намерений, без воспоминаний, где и время — лишь звуки своих шагов, обманчиво настоящих, отскакивающих от стен, а потом уж падающих в окаменевшую серость, наливающуюся чернилами. И впереди — та же пустота еще не умершего и не прожитого прошлого, но которое ты все равно не проживешь, ничего из него не запомнишь, тебе лишь надо побыстрее пробежать стометровку его бегущей дорожки, почему здесь ты уже можешь просто остановиться и не идти, не убивать его дальше, не тратить попусту!

— Зачем оно мне, непрожитое прошлое, зачем эти тысячи шагов, всегда подобные одному? Какая разница — куда идти: вперед, назад ли, если и там, и там до солнца одинаково далеко, а так называемая золотая середина — лишь тот же шаг? Вокруг только мертвые тени-деревья, в которые синюшные сквозняки улиц еще пытаются вдохнуть подобие жизни, создать хоть чем-то ее иллюзию, подобную и той, что где-то там, далеко впереди, которое есть, пока до него не дойдешь. Позади даже надежней в этом отношении, оно почти вечно, но только почти, увы, и оно сразу умирает, едва лишь ты к нему устремишься, даже просто обратишься взором, пытаясь узреть его впереди… — От этих подобий мыслей тоже бежать было некуда, потому что кроме них уже ничего и нет, и бегство то равносильно их самоубийству, на которое они сами не способны, пока не принесут тебя в жертву, как то и случилось уже, но пока я лишь забывал об этом, не забыв сами слова.