Билл Мэйберри сидел на ступеньках своего крыльца и покуривал самокрутку, когда из-за пригорка на шоссе 297 выехал фургон. Биллу было семьдесят три, из них шестьдесят шесть он прожил в Маунфорте, что находился в пяти милях к югу по 297-ой. После выхода на пенсию и потери жены он решил переехать подальше от городской суеты (если можно назвать вялотекущую жизнь в провинциальном городке суетой)…
Добавить в моё избранное
55 мин, 40 сек 1569
Грэг Тиббинс предложивший ему этот участок был членом городского совета, но основным его занятием была скупка недвижимости с целью дальнейшей его продажи. Грэг был моложе его на девять лет, и они знали друг друга на столько хорошо насколько это возможно в маленьком фабричном городке с населением 986 человек, хотя как Биллу подсказывало чутье, ему это не помешало нагреть его, ровно на столько, на сколько позволяло родство уз построенных на тесном взаимоотношении в такой общине как Маунфорт. Билл не мог назвать участок мечтой своей жизни, но он пришелся ему по вкусу, да и условия сделки были приемлемыми.
На протяжении всего времени после похорон Ронды, окончания сделки с Грэгом и переездом в новый дом (и последний) его не однократно посещала одна мысль, которая имела, как визуальную, так и смысловую основу: он представлял в своем воображении слона, который медленно по старчески брел по поляне усеянной белыми костями. Его кожа, свисая со спины, где проглядывал позвоночник, на уровне туловища образовывала складки, и была цвета высохшей грязи. Ввалившийся живот, выглядел как сморщенная слива, а сквозь кожу проглядывали ребра, словно тесемка, удерживающая его внутренние органы от выпадения на землю. Билл иной раз удивлялся тому, как в его воображении все предметы, рождаемые в нем, имели такую детальную обработку: ввалившиеся глаза, темные мешки под ними, хобот как старая потрепанная петля, свисая, волочащаяся по земле. Когда-то в молодости он даже пробовал себя в писательском деле, но, увы. Эти образы были для него чем-то вроде у пущенного шанса, а может не доработкой творца, который дал ему возможность видеть их, так как многим и не суждено, но забывший наделить его даром их выражения.
Билл хорошо понимал, что этот умирающий слон, рождаемый электрическими импульсами у него в голове, это он сам, и поэтому не строил никаких иллюзий по поводу переезда, прекрасно понимая, что это не способ начать все заново, а на оборот возможность поставить точку. Старость имела свою прелесть в отличие от всех остальных возрастов, когда за плечами имеешь более полу века жизни, смерть уже не кажется несправедливой блудницей, которая режет все твои ниточки счастливой жизни, а скорее заслуженным отдыхом. По крайней мере, он так считал. Так что Билл не стал переубеждать себя в обратном, а принял все как данное.
Единственное с чем, ему, было, трудно смерится, так это с мыслью, что Ронда умерла раньше него, которая в жизни не имела вредных привычек, кроме как любви к мыльным операм. Сам же он курил с двадцати лет, последние шесть перешел на самокрутки, относя это к подсознательному стремлению побыстрее уснуть, он не любил слово смерть и всегда заменял более мягким — уснуть; зачем курить сигареты с фильтром, меньшее содержание вредных веществ к черту! и хоть бы сердце заболело или еще что-нибудь. Он даже не помнил, когда последний раз болел простудой или гриппом. Но старость все же давала о себе знать: частые ночные походы в туалет. Надо было бы сходить к доктору проверить простату, но что-то не очень хотелось, Флетчер хороший практик, но это опять же пустое продление и без того скучной и однообразной жизни.
В свои годы Билл хорошо понимал пословицу: «отоспишься на том свете», с шестидесяти девяти он начал замечать, что его сон начал постепенно уменьшаться и к семидесяти одному году он спал по три часа в сутки: час поле обеда и два ночью. С тех пор практически ни чего не изменилось за исключением того, что теперь послеобеденный перерыв представляет собой получасовую лежку, во время которой он бесполезно просматривал свои слайды воспоминаний.
Билл сделал глубокую затяжку, молча, наблюдая за приближающейся машиной. Шоссе находилось от него в тридцати метрах, и на протяжении километров шести было открыто его взору.
Что было странно, так то, что мгновение назад ее там не было, а после она появилась словной из тумана. Стоило ему убрать взгляд сторону и вернуть обратно, как вот она уже тут. И было еще кое-что, может, ему это и показалось (что не мудрено в его годы), но когда он ее заметил, машина была прозрачна, не совсем, но сквозь нее были видны очертания стволов деревьев, и она не двигалась. Это можно было сказать наверняка, потому что не было видно ее движения относительно окружающего пейзажа. А спустя миг, все встало на свои места: машина медленно, но верно увеличивалась в размерах, приближалась к месту на шоссе, напротив которого он находился.
Пока машина не приблизилась в половину видимого расстояния, он видел только солнце, отражающееся от его ветрового стекла. Теперь, когда верхушки деревьев загородили желтый диск он смог разглядеть в машине черный фургон. На фоне покрытого желтой и красной бахромой леса он смотрелся как черный мазок, который нанес не аккуратный реставратор на холст живописца. Совсем: совсем не к месту. Фургон несся со скоростью не ниже ста километров, поднимая маленькие завихренья в которых танцевала осенний вальс жухлая листва.
На протяжении всего времени после похорон Ронды, окончания сделки с Грэгом и переездом в новый дом (и последний) его не однократно посещала одна мысль, которая имела, как визуальную, так и смысловую основу: он представлял в своем воображении слона, который медленно по старчески брел по поляне усеянной белыми костями. Его кожа, свисая со спины, где проглядывал позвоночник, на уровне туловища образовывала складки, и была цвета высохшей грязи. Ввалившийся живот, выглядел как сморщенная слива, а сквозь кожу проглядывали ребра, словно тесемка, удерживающая его внутренние органы от выпадения на землю. Билл иной раз удивлялся тому, как в его воображении все предметы, рождаемые в нем, имели такую детальную обработку: ввалившиеся глаза, темные мешки под ними, хобот как старая потрепанная петля, свисая, волочащаяся по земле. Когда-то в молодости он даже пробовал себя в писательском деле, но, увы. Эти образы были для него чем-то вроде у пущенного шанса, а может не доработкой творца, который дал ему возможность видеть их, так как многим и не суждено, но забывший наделить его даром их выражения.
Билл хорошо понимал, что этот умирающий слон, рождаемый электрическими импульсами у него в голове, это он сам, и поэтому не строил никаких иллюзий по поводу переезда, прекрасно понимая, что это не способ начать все заново, а на оборот возможность поставить точку. Старость имела свою прелесть в отличие от всех остальных возрастов, когда за плечами имеешь более полу века жизни, смерть уже не кажется несправедливой блудницей, которая режет все твои ниточки счастливой жизни, а скорее заслуженным отдыхом. По крайней мере, он так считал. Так что Билл не стал переубеждать себя в обратном, а принял все как данное.
Единственное с чем, ему, было, трудно смерится, так это с мыслью, что Ронда умерла раньше него, которая в жизни не имела вредных привычек, кроме как любви к мыльным операм. Сам же он курил с двадцати лет, последние шесть перешел на самокрутки, относя это к подсознательному стремлению побыстрее уснуть, он не любил слово смерть и всегда заменял более мягким — уснуть; зачем курить сигареты с фильтром, меньшее содержание вредных веществ к черту! и хоть бы сердце заболело или еще что-нибудь. Он даже не помнил, когда последний раз болел простудой или гриппом. Но старость все же давала о себе знать: частые ночные походы в туалет. Надо было бы сходить к доктору проверить простату, но что-то не очень хотелось, Флетчер хороший практик, но это опять же пустое продление и без того скучной и однообразной жизни.
В свои годы Билл хорошо понимал пословицу: «отоспишься на том свете», с шестидесяти девяти он начал замечать, что его сон начал постепенно уменьшаться и к семидесяти одному году он спал по три часа в сутки: час поле обеда и два ночью. С тех пор практически ни чего не изменилось за исключением того, что теперь послеобеденный перерыв представляет собой получасовую лежку, во время которой он бесполезно просматривал свои слайды воспоминаний.
Билл сделал глубокую затяжку, молча, наблюдая за приближающейся машиной. Шоссе находилось от него в тридцати метрах, и на протяжении километров шести было открыто его взору.
Что было странно, так то, что мгновение назад ее там не было, а после она появилась словной из тумана. Стоило ему убрать взгляд сторону и вернуть обратно, как вот она уже тут. И было еще кое-что, может, ему это и показалось (что не мудрено в его годы), но когда он ее заметил, машина была прозрачна, не совсем, но сквозь нее были видны очертания стволов деревьев, и она не двигалась. Это можно было сказать наверняка, потому что не было видно ее движения относительно окружающего пейзажа. А спустя миг, все встало на свои места: машина медленно, но верно увеличивалась в размерах, приближалась к месту на шоссе, напротив которого он находился.
Пока машина не приблизилась в половину видимого расстояния, он видел только солнце, отражающееся от его ветрового стекла. Теперь, когда верхушки деревьев загородили желтый диск он смог разглядеть в машине черный фургон. На фоне покрытого желтой и красной бахромой леса он смотрелся как черный мазок, который нанес не аккуратный реставратор на холст живописца. Совсем: совсем не к месту. Фургон несся со скоростью не ниже ста километров, поднимая маленькие завихренья в которых танцевала осенний вальс жухлая листва.
Страница
1 из 17
1 из 17
