Слава, Слава, Слава героям! Впрочем, им довольно воздали дани Теперь поговорим о дряни. Владимир Маяковский...
Добавить в моё избранное
59 мин, 44 сек 19966
Порой мне кажется, что я чувствую дрожь под ногами.
Когда я иду по улицам моего города, я ощущаю эту вибрацию, этот пульс, эти агонизирующие конвульсии изношенного сердца города. Я ногами чувствую стук этого подземного сердца. Я чувствую яд, плавающий в воздухе, я не переношу солнечного света днем, и надменного мерцания звезд ночью. Пыль, которая рыжими клубами вальсирует по улицам, оседает у меня в сердце, и ему все труднее биться в груди. Все люди, которых я вижу на улице, кажутся мне злобными, уродливыми, вонючими орками, их глаза представляются мне желтыми и пьяными, голоса их похожи на стрекот саранчи. Небо с каждым днем как будто опускается все ниже и ниже, и оно скоро спрессует дома, машины, людей, в единую плоскость, на которой вскоре вырастет новый город. И все пойдет по-новому. И заиграет та же пластинка. И на месте Содома вырастет Гоморра.
Сейчас я жду самого плохого. Наверное, я жду смерти. В худшем случае — дальнейшей жизни в этом страшном городе. Я хочу смерти, я жажду её. А зачем мне жить? Я не вижу смысла. Сбилась программа жизни. Все, геймовер. Я не живу — я существую. У меня отобрали то, чем я жила — и теперь это не жизнь. Вырви у человека сердце — и он упадет мертвый, как горьковский Данко. У меня тоже вырвали сердце, только не орган. И я думаю о самоубийстве все чаще и чаще… Точнее, не о самоубийстве — о самоуничтожении. Я уже не человек, если я лишена всего светлого и радостного в жизни. Быть может, через день-другой я убью себя. Живу я неподалеку от железной дороги — что ж, повторю судьбу Анны Карениной. Пусть меня распилит надвое — меня уже распилили на тысячи кусков. Сдохнуть, так сдохнуть. Выхода больше нет.
Ты любишь меня?
Люблю…
И я тебя тоже. А настоящая любовь непобедима. Ей нет преград…
Эти слова я слышу по ночам. И во сне, и наяву. В темной комнате эти слова доносятся откуда-то из левого угла, где стоит журнальный столик с вазой для цветов. Я слышу этот шепот ночью. Мне становится страшно, я сжимаю края одеяла в руках и молюсь, но шепот не прекращается. А наутро цветы в вазе — засохшие. И я понимаю, что этот шепот будет преследовать меня везде. Каждой ночью, где бы я ни пряталась, я буду слышать это…
Для любви нет преград. Она святая… Любви все простительно…
И я хочу смерти. Только кажется мне, что и в адском пламени я буду слышать это. И уже не шепотом, а скоблящим душу демоническим визгом будут раздаваться эти слова. И в аду мне не будет покоя…
За окнами буянит ветер. Я слышу его пугающее завывание, слышу, как тысячи песчинок бьются о стекло. Темнеет. Солнце покидает грязное небо здесь, чтобы осветить его на другой стороне планеты. Стаи воронья, будто огромное покрывало, кружатся над городом. Я знаю, почему они так громко галдят — они голодны, и им не хватает падали. Им хочется жрать, и когда-нибудь эти птицы вконец ошалеют и заклюют все живое на земле. Но мне это не грозит — жить мне осталось совсем ничего. Единственное, что меня сейчас волнует — это мои записи. Сейчас я обо всем напишу… И перед тем как идти на железную дорогу, я оставлю эту тетрадь на самом видном месте. Когда её прочтут, меня в живых не будет.
Надо торопиться. К завтрашнему утру я должна закончить писать. Ровно через сутки я уже буду на небесах. Надо поторопиться.
Я пишу, сидя за столом. По всей квартире включен свет, гремит телевизор, радио. Но мне все равно страшно. Я дома одна. И у меня такое чувство, будто за моей спиной кто-то стоит и смотрит в тетрадь через плечо. Читает мои записи.
Но обо всем по порядку.
Ровно полгода назад, когда я ещё была абсолютно нормальной, здоровой девушкой, вприпрыжку идущей по жизни, моя жизнь круто изменилась в один день. И к чему это привело — видно из предыдущих строк. Тогда я крепко дружила с Дашей Гурко, моей одноклассницей. Даша была моей лучшей подругой. В тот вечер она любезно пригласила меня в бистро, которое содержал её отец — попить кофе, составить планы на празднование Нового года. Бистро называлось «Карина». Располагалось оно в центре Бугульмы, рядом с водоемом. Было двадцать второе декабря. Заметала вьюга. Было холодно.
Было хорошо.
В городе стемнело, но жизнь не спешила угасать. На центральной площади возводили новогоднюю ёлку, доводили до ума грандиозную снежную крысу и других животных китайского календаря, складывали лабиринты и арки из ледяных кирпичиков, заливали водой снежные горки. На здании ГРОВД был установлен огромный снеговик с разведенными руками (этим жестом он как будто великодушно звал сюда всех желающих). Оранжевый свет фонарей, словно краска, ложился на свежие покровы снега, автомобили осторожно ехали сквозь пелену снега, пляшущую в воздухе, снегоуборочная машина ползла по левой стороне дороги, изрыгая в сторону убранный снег. На фонарных столбах горели гирлянды, голосило радио, падал снег…
Снег… Три цвета смешалось в природе — черный цвет неба, белый снега и оранжевый фонарей.
Когда я иду по улицам моего города, я ощущаю эту вибрацию, этот пульс, эти агонизирующие конвульсии изношенного сердца города. Я ногами чувствую стук этого подземного сердца. Я чувствую яд, плавающий в воздухе, я не переношу солнечного света днем, и надменного мерцания звезд ночью. Пыль, которая рыжими клубами вальсирует по улицам, оседает у меня в сердце, и ему все труднее биться в груди. Все люди, которых я вижу на улице, кажутся мне злобными, уродливыми, вонючими орками, их глаза представляются мне желтыми и пьяными, голоса их похожи на стрекот саранчи. Небо с каждым днем как будто опускается все ниже и ниже, и оно скоро спрессует дома, машины, людей, в единую плоскость, на которой вскоре вырастет новый город. И все пойдет по-новому. И заиграет та же пластинка. И на месте Содома вырастет Гоморра.
Сейчас я жду самого плохого. Наверное, я жду смерти. В худшем случае — дальнейшей жизни в этом страшном городе. Я хочу смерти, я жажду её. А зачем мне жить? Я не вижу смысла. Сбилась программа жизни. Все, геймовер. Я не живу — я существую. У меня отобрали то, чем я жила — и теперь это не жизнь. Вырви у человека сердце — и он упадет мертвый, как горьковский Данко. У меня тоже вырвали сердце, только не орган. И я думаю о самоубийстве все чаще и чаще… Точнее, не о самоубийстве — о самоуничтожении. Я уже не человек, если я лишена всего светлого и радостного в жизни. Быть может, через день-другой я убью себя. Живу я неподалеку от железной дороги — что ж, повторю судьбу Анны Карениной. Пусть меня распилит надвое — меня уже распилили на тысячи кусков. Сдохнуть, так сдохнуть. Выхода больше нет.
Ты любишь меня?
Люблю…
И я тебя тоже. А настоящая любовь непобедима. Ей нет преград…
Эти слова я слышу по ночам. И во сне, и наяву. В темной комнате эти слова доносятся откуда-то из левого угла, где стоит журнальный столик с вазой для цветов. Я слышу этот шепот ночью. Мне становится страшно, я сжимаю края одеяла в руках и молюсь, но шепот не прекращается. А наутро цветы в вазе — засохшие. И я понимаю, что этот шепот будет преследовать меня везде. Каждой ночью, где бы я ни пряталась, я буду слышать это…
Для любви нет преград. Она святая… Любви все простительно…
И я хочу смерти. Только кажется мне, что и в адском пламени я буду слышать это. И уже не шепотом, а скоблящим душу демоническим визгом будут раздаваться эти слова. И в аду мне не будет покоя…
За окнами буянит ветер. Я слышу его пугающее завывание, слышу, как тысячи песчинок бьются о стекло. Темнеет. Солнце покидает грязное небо здесь, чтобы осветить его на другой стороне планеты. Стаи воронья, будто огромное покрывало, кружатся над городом. Я знаю, почему они так громко галдят — они голодны, и им не хватает падали. Им хочется жрать, и когда-нибудь эти птицы вконец ошалеют и заклюют все живое на земле. Но мне это не грозит — жить мне осталось совсем ничего. Единственное, что меня сейчас волнует — это мои записи. Сейчас я обо всем напишу… И перед тем как идти на железную дорогу, я оставлю эту тетрадь на самом видном месте. Когда её прочтут, меня в живых не будет.
Надо торопиться. К завтрашнему утру я должна закончить писать. Ровно через сутки я уже буду на небесах. Надо поторопиться.
Я пишу, сидя за столом. По всей квартире включен свет, гремит телевизор, радио. Но мне все равно страшно. Я дома одна. И у меня такое чувство, будто за моей спиной кто-то стоит и смотрит в тетрадь через плечо. Читает мои записи.
Но обо всем по порядку.
Ровно полгода назад, когда я ещё была абсолютно нормальной, здоровой девушкой, вприпрыжку идущей по жизни, моя жизнь круто изменилась в один день. И к чему это привело — видно из предыдущих строк. Тогда я крепко дружила с Дашей Гурко, моей одноклассницей. Даша была моей лучшей подругой. В тот вечер она любезно пригласила меня в бистро, которое содержал её отец — попить кофе, составить планы на празднование Нового года. Бистро называлось «Карина». Располагалось оно в центре Бугульмы, рядом с водоемом. Было двадцать второе декабря. Заметала вьюга. Было холодно.
Было хорошо.
В городе стемнело, но жизнь не спешила угасать. На центральной площади возводили новогоднюю ёлку, доводили до ума грандиозную снежную крысу и других животных китайского календаря, складывали лабиринты и арки из ледяных кирпичиков, заливали водой снежные горки. На здании ГРОВД был установлен огромный снеговик с разведенными руками (этим жестом он как будто великодушно звал сюда всех желающих). Оранжевый свет фонарей, словно краска, ложился на свежие покровы снега, автомобили осторожно ехали сквозь пелену снега, пляшущую в воздухе, снегоуборочная машина ползла по левой стороне дороги, изрыгая в сторону убранный снег. На фонарных столбах горели гирлянды, голосило радио, падал снег…
Снег… Три цвета смешалось в природе — черный цвет неба, белый снега и оранжевый фонарей.
Страница
1 из 16
1 из 16
