Очищение

Нашлось здесь место и для длинных столов в два ряда, уставленных всевозможной посудою, принесённою монахами. Со священного амвона (17), воздвигнутого на некоем возвышении, двое братьев постарше распределяли среди прочих освящённые дары. Скорчившийся на последних ступенях лестницы в сгустке спасительной тени, я видел всё. И в сотый раз пришлось мне пожалеть, что разум мой тогда остался при мне.

Ибо там, на амвоне, на составленных вместе столах, покрытых тяжёлой темной тканью, лежали два обнажённых тела, мужское и женское. И конечно, я не мог не признать их: мужчину по жёстким смоляным кудрям и густым усам, женщину — по светло-русым локонами и пленительно-мягким чертам лица, уже застывшим и неподвижным как восковая маска. Округлое ладное тело её, тело недавно родившей молодой женщины поражало своей белизною и, казалось, было охвачено свечением. О, бедная дева, не тебя ли и твоего доброго мужа я видел минувшим днём на постоялом дворе живыми, пышущими здоровьем и светлыми помыслами о житье своём… По незнанию ли, по собственной воле ли выбрали они свой путь, приведший их к страшной кончине… Сейчас же оба были немы и неподвижны. И молодые тела их, словно в мясницкой лавке, были разрублены на части, и части те уже после были сложены как надобно, не нарушая прежнего их строения. Тяжёлая плащаница, свисавшая со столов, была насквозь пропитана тёмным; подставленные подле ведра и тазы для омовений чуть ли не доверху были наполнены стёкшей кровью.

Монахи, непрестанно крестясь, отвешивая поклоны, с молитвою на устах, кто поодиночке, а кто по двое — такие несли в руках большие позолоченные блюда — приближались к амвону, где старшие братья их с окровавленными до локтей руками, в пропитанных алым рясах благословляли их, даруя каждому часть плоти убиенных, раздираемых, словно скотьи туши. Получившие свою долю, братья с превеликим нетерпением возвращались за столы, дабы придаться отвратительной трапезе. В предвкушении они прикусывали свои землистые губы, пальцы их дрожали, по подбородкам стекала слюна. В ужасающем прозрении я вдруг понял, отчего у всех монахов такой странный безумный взгляд.

То была ни лихорадка, ни одержимость, и не ревнительная приверженность вере. То был голод.

В очередной раз осенив себя крестным знамением, монахи все как один впились зубами в человечью плоть. Срок обета молчания истёк, но теперь вместо молитв во славу Божию из глоток вырывалось звериное рычание. Зубами они вырывали огромные куски мяса, руками раздирали отделенные ранее бока, бёдра, ягодицы, икры, плечи; разгрызали суставы и хрящи, вымарывая лица свои тёмной кровью. Многие до отвала набивали глотки, после же блевали серой жижей, утирались и жрали снова… Влажное чавканье, хруст и утробное урчание грозило свести меня с ума…

«Великий пост закончился, настало время разговения».

До сих пор гадаю, что же толкнуло меня на этот шаг: ярость, страх, жажда возмездия или же всё вместе. Смутно помню, как покинул своё убежище и с воздетым топором с нечеловеческим рёвом обрушился на пиршествующих окровавленных ублюдков. В кровавой пелене я изрубил их в куски, всех до единого. В исступлении дробил их согбенные тощие туловища, облепленные жидкими волосами черепа, рассекал конечности, оставляя за собою корчащиеся в агонии полутрупы. Кровь разлетелась тёмными фонтанами в свете факелов, я ощущал её солёный привкус на устах, и вместе с тем монахи один за другим отправлялись во тьму. Никому из них не удалось уйти. Был миг, когда я остановился, загораживая собою путь наверх. Всеми силами старался не смотреть на алтарь, дыбы не видеть тех страшных обрубков, в коих теперь с трудом можно было признать людские тела. И всё равно, я узрел это… Там, в глубине возвышения, подвешенное на крюк, безвольно свисало беленькое тельце младенца. Непреодолимая волна багровой ярости заволокла мне очи.

Когда же я остановился, дрожащий, с ног до головы забрызганный кровью и ошмётками мозга, в подземелье кроме меня не осталось ни одного живого человека. Безысходный вой, сродни волчьему, разрывал мне грудь. Даже собственная жизнь уже ничего не стоила для меня.

Помню, как взял факел и предал огню всё, до чего мог дотянуться. Спёртый воздух проклятого логовища наполнился смрадом горящего мяса и волоса. Топор я бросил здесь же и с факелом поднялся наверх. Одним движением моей руки церковный алтарь жарко запылал, огонь жадно охватил всё пространство древнего святилища. Переступив его порог, я, точно опьяненный, продолжил шествие в темноте и всё, что встречалось на моём пути, всё, что было сложено из податливой древесины, было отдано огню.

Я вернулся в братские кельи за своими пожитками, а после — в башню настоятеля, чтобы забрать Митькино тело. Решил похоронить его в другом, более подобающем месте, под сенью лесных деревьев, где обретались вечный покой и умиротворение. Последнее, что я видел, покидая стены ненавистного убежища, была деревянная церковь, пылавшая громадным костром, разваливающая на части.