Добавить в моё избранное
48 мин, 5 сек 3769
И часто говорила маме: «А ты, доченька, совсем сопьешься, и внуков мне сгубишь… А какой девочкой была! Отличницей»….
Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно несло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами — не любил только в отдельные моменты жизни — например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.
Да, как раз в подвале-то и было это самое варенье. На кухне стояла одна банка, и та очень высоко, на верхней полке. А в подвале банок с земляничным вареньем было очень много. Другие банки меня не интересовали. Ну, не так уж совсем не интересовали, в случае чего я мог бы съесть и сливового, и вишневого, и даже яблочного, да и от абрикосового бы не отказался, но земляничное варенье — это была розовая мечта моего детства, душистая, как ягода, светлая, как солнечный луч… Но осуществить ее (то есть сожрать хотя бы полбанки разом) мне не удавалось. Мама «фарватер» отмечала маркером. Как у Толстого: «Пришла мать и сочла сливы».
«Крохоборка какая», — заметил критик. Сейчас я люблю Толстого, а когда был маленьким — тоже, как этот критик, не любил. В детстве я любил читать «Дети капитана Гранта». «Три мушкетера». «Одиссея капитана Блада». «Пятнадцатилетний капитан». И еще очень сильно — про капитана Фьючера. Вот, кстати, интересно, почему половина героев любимых книг — капитаны? Что причиной — моря? Романтика? Путешествия? Молодость? Мечта? Я и сейчас уверен, что «Трех мушкетеров» надо читать не позже пятнадцати. А вот «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя» — гораздо, гораздо позже, когда разочаруешься в мечтах, друзьях и уверенности, что все дороги — впереди…
Так вот, нравоучительные рассказы я не любил. «Льва и собачку» — так просто ненавидел. Потому что в то время, когда я хотел читать про капитана Блада, меня заставляли перед гостями читать это чертову книжку.
Игнатий Валентинович всегда «сдержанно аплодировал» — так он называл два легких хлопка.
А на крысу, он, кстати, похож был больше, чем я или мои родители.
… Так вот, больше всего мама не любила, когда я брал варенье без спроса. Сама она его не варила, присылала бабушка. Однажды я все-таки залез на две табуретки и достал вожделенную банку. Я уже успел съесть немножко (ложек шесть, не могу сказать точно — ел руками), когда на грохот обрушившейся пирамиды прибежала мама… Что было потом, вспоминать страшно. Я вопил, как резаный. Мама была неумолима… Немезида, блин.
Когда Васятя увидел меня всхлипывающего, в зеленке, он очень смеялся и рассказал стишок. Насчет того, как мама выколола мальчику глазки, чтобы он не нашел в шкафу варенья…
В общем, за вареньем я с тех пор не лазил. «Пусть подавятся», — решил я. И даже в подвале не брал, ну разве совсем чуть-чуть.
А еще в подвале были альбомы с фотографиями. Была и фотография брата. С братом у нас очень большая разница в возрасте — четырнадцать лет. Мама родила его совсем молодой, в семнадцать. Отец был ненамного старше. Но надежд родителей Энтони не оправдал — свалил в Америку, сбежал из дому. Меня завели, конечно, не по этой причине, но все-таки… теперь надеждой был я.
Вообще-то, конечно, Энтони такой же Энтони, как и я — Витор. На самом деле мы — Антон и Виталий. Но дядя очень любил «Крестного отца», и поэтому в шутку называл меня дон Витторе. И перед гостями как-то повелось называть меня — Витор. Хотя я, конечно же, вовсе не Витор и даже не Виктор, а Виталий. Не от слова «победа», а от слова «жизнь». Но со взрослыми разве поспоришь?
— Дон Витторе, ты не брат-слюнтяй, ты вырастешь — всех козлов в районе построишь, — хлопал, бывало, по плечу меня дядя. Я слыхал, что дядя был «авторитетом» — и очень этим гордился. Бабушка дядей восхищалась меньше:
— Вся семья у тебя непутевая, откуда ты только один такой и взялся… Да может, еще Кристинка вырастет, толк будет… Ох, боюсь, испортят, ох испортят, ироды, по наклонной дороженьке скатишься…
Итак, в подвале, куда спихнули меня и вопящую Кристинку, была жизнь. Более реальная, чем та, что за окном. Там, за окном, я бывал редко — когда дядя брал меня с собой погулять, или когда мы садились в большую черную машину и ехали на какую-нибудь ёлку или другой праздник. Мама одевалась очень красиво, делала прямую прическу и вешала на шею жемчуг. Настоящий, выловленный — мои родители были не на шутку богаты. Не просто богаты — а очень. Даром что жили в девятиэтажке эконом-класса. Папа… ну, папа всегда хорошо одевался, даже выпивши, галстука не терял. Даже Васятя, и тот был такой презентабельный в черном смокинге, хотя по-прежнему курил свою вонючую сигарету. Он говорил, что старую любовь ни на какую гаванскую проститутку не променяет (я же уже говорил, что знал очень много взрослых слов…
Так что особой причины колотиться об стенку в подвале у меня не было.
Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно несло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами — не любил только в отдельные моменты жизни — например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.
Да, как раз в подвале-то и было это самое варенье. На кухне стояла одна банка, и та очень высоко, на верхней полке. А в подвале банок с земляничным вареньем было очень много. Другие банки меня не интересовали. Ну, не так уж совсем не интересовали, в случае чего я мог бы съесть и сливового, и вишневого, и даже яблочного, да и от абрикосового бы не отказался, но земляничное варенье — это была розовая мечта моего детства, душистая, как ягода, светлая, как солнечный луч… Но осуществить ее (то есть сожрать хотя бы полбанки разом) мне не удавалось. Мама «фарватер» отмечала маркером. Как у Толстого: «Пришла мать и сочла сливы».
«Крохоборка какая», — заметил критик. Сейчас я люблю Толстого, а когда был маленьким — тоже, как этот критик, не любил. В детстве я любил читать «Дети капитана Гранта». «Три мушкетера». «Одиссея капитана Блада». «Пятнадцатилетний капитан». И еще очень сильно — про капитана Фьючера. Вот, кстати, интересно, почему половина героев любимых книг — капитаны? Что причиной — моря? Романтика? Путешествия? Молодость? Мечта? Я и сейчас уверен, что «Трех мушкетеров» надо читать не позже пятнадцати. А вот «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя» — гораздо, гораздо позже, когда разочаруешься в мечтах, друзьях и уверенности, что все дороги — впереди…
Так вот, нравоучительные рассказы я не любил. «Льва и собачку» — так просто ненавидел. Потому что в то время, когда я хотел читать про капитана Блада, меня заставляли перед гостями читать это чертову книжку.
Игнатий Валентинович всегда «сдержанно аплодировал» — так он называл два легких хлопка.
А на крысу, он, кстати, похож был больше, чем я или мои родители.
… Так вот, больше всего мама не любила, когда я брал варенье без спроса. Сама она его не варила, присылала бабушка. Однажды я все-таки залез на две табуретки и достал вожделенную банку. Я уже успел съесть немножко (ложек шесть, не могу сказать точно — ел руками), когда на грохот обрушившейся пирамиды прибежала мама… Что было потом, вспоминать страшно. Я вопил, как резаный. Мама была неумолима… Немезида, блин.
Когда Васятя увидел меня всхлипывающего, в зеленке, он очень смеялся и рассказал стишок. Насчет того, как мама выколола мальчику глазки, чтобы он не нашел в шкафу варенья…
В общем, за вареньем я с тех пор не лазил. «Пусть подавятся», — решил я. И даже в подвале не брал, ну разве совсем чуть-чуть.
А еще в подвале были альбомы с фотографиями. Была и фотография брата. С братом у нас очень большая разница в возрасте — четырнадцать лет. Мама родила его совсем молодой, в семнадцать. Отец был ненамного старше. Но надежд родителей Энтони не оправдал — свалил в Америку, сбежал из дому. Меня завели, конечно, не по этой причине, но все-таки… теперь надеждой был я.
Вообще-то, конечно, Энтони такой же Энтони, как и я — Витор. На самом деле мы — Антон и Виталий. Но дядя очень любил «Крестного отца», и поэтому в шутку называл меня дон Витторе. И перед гостями как-то повелось называть меня — Витор. Хотя я, конечно же, вовсе не Витор и даже не Виктор, а Виталий. Не от слова «победа», а от слова «жизнь». Но со взрослыми разве поспоришь?
— Дон Витторе, ты не брат-слюнтяй, ты вырастешь — всех козлов в районе построишь, — хлопал, бывало, по плечу меня дядя. Я слыхал, что дядя был «авторитетом» — и очень этим гордился. Бабушка дядей восхищалась меньше:
— Вся семья у тебя непутевая, откуда ты только один такой и взялся… Да может, еще Кристинка вырастет, толк будет… Ох, боюсь, испортят, ох испортят, ироды, по наклонной дороженьке скатишься…
Итак, в подвале, куда спихнули меня и вопящую Кристинку, была жизнь. Более реальная, чем та, что за окном. Там, за окном, я бывал редко — когда дядя брал меня с собой погулять, или когда мы садились в большую черную машину и ехали на какую-нибудь ёлку или другой праздник. Мама одевалась очень красиво, делала прямую прическу и вешала на шею жемчуг. Настоящий, выловленный — мои родители были не на шутку богаты. Не просто богаты — а очень. Даром что жили в девятиэтажке эконом-класса. Папа… ну, папа всегда хорошо одевался, даже выпивши, галстука не терял. Даже Васятя, и тот был такой презентабельный в черном смокинге, хотя по-прежнему курил свою вонючую сигарету. Он говорил, что старую любовь ни на какую гаванскую проститутку не променяет (я же уже говорил, что знал очень много взрослых слов…
Так что особой причины колотиться об стенку в подвале у меня не было.
Страница
4 из 13
4 из 13
