Никогда не полагал, что окажусь в забытом Богом лесном уголке на крайнем севере Московской области…
Добавить в моё избранное
41 мин, 34 сек 4110
Уголок настолько дик, что какой-нибудь заштатный Глухопырьевск мнится пупом цивилизации. Первопрестольную здесь забываешь невольно. Словно смутный сон, она отплывает на задворки памяти со всей праздной столичной мишурой, от которой к тридцати устаешь, если и не смертельно, то старчески, и — странно иногда вспоминать, что та самая Москва удалена мизерно — на сто и один километр. Другой мир, другой уклад, другие нравы. Будто и не было: или той жизни, или в той жизни — тебя.
Только судьбой склонен объяснять я, м. н.с. НИИ Лесного Хозяйства, попавший под молох сокращения штатов, обескураживающий излом жизни. Чем еще, как не указующим перстом судьбы истолковывать стечение обстоятельств, при котором в тот же день, когда родной коллектив отторгнул меня, как обжора отрыжку, почти в тот же час в метро, нечаянно, встретил я товарища по студенческим далеким годам? Товарищ у себя на месте большая шишка — директор лесхоза, в Москву прибыл в Департамент лесов на коллегию. (Отчего же судьба? — вопрос резонен, но отпадает, как штукатурка, если сопоставить небо и землю — директора и метро.) После обычных, чуть ли не ритуальных объятий, восклицаний: «Ха! Серега!» — «Старик, ты ли это!» — я всплакнул в жилетку товарища. Наболевшее хлынуло, захлебываясь от волнения, я рассказал, как остался у разбитого корыта неопределенности, без средств к существованию, с женой и двумя ребятишками на шее.
Серега громко, на весь вагон, захохотал в лицо мне и моим бедам. Тогда казалось — черезчур громко, хотелось сжаться, исчезнуть из вагона, но обидеться я не успел: тяжело хлопнув по плечу, Сергей, нет, с той минуты Сергей Ромуальдович Кнороз, предложил должность лесничего одного из вверенных ему лесничеств. Я обещал подумать, посоветоваться с супругой, но уже тогда внутренний голос кричал: «Согласен!» Учитывая невнятное завтра, предложение было заманчивым, хотя и пугало полным почти незнанием дела. Почти — так как все, что касалось вероятностной работы, я изучал в институте, правда давно и лишь теоретически. Имелся еще один пунктик, гревший усталое мое сердце — финансовый. Сергей Ромуальдович обещал под жилье служебное помещение — лесной кордон. В нем я надеялся начать новую, с чистого листа, жизнь, приспособившись к непривычным для горожанина неудобствам, таким как дрова, туалет во дворе, колодец. Детей думалось отправить к бабушке, а квартиру в Москве возле метро «Новослободская» сдать внаем и пусть денежки капают, как капельки дождя с карниза — рублик к рублику, баксик к баксику, обеспечивая семье более-менее приличное существование.
Если бы внутренний голос знал, как он ошибался…
На станции Окоемово меня и жену встречал помощник лесничего, должно быть, предупрежденный о нашем приезде. «Вадим!» — представился он. Он был одних со мной лет, большеголов, кряжист, кривоног. Из-за этого природного недостатка ходил, переваливаясь из стороны в сторону. «Кентавр без лошади!» — определил я его.
В километре от станции, чуть в стороне от села, среди золотых сосен и белого мха пряталось Окоемовское лесничество. -контора, гараж, три бревенчатых унылых домика-кордона.
— Тот — ваш! — со щедростью падишаха махнул помощник рукой в сторону осевшего на бок домишка — раньше в нем жил Андреич, прежний лесничий, потом, правда, сезонники, так что… сами понимаете.
В комнатах кордона было захламлено, если не сказать — засрано. Пустые бутылки валялись вперемежку со старыми плесневелыми вещами, за которые трудно было палочками взяться без брезгливости. От забытой еды исходил проникающий в поры забытый дух. Несмотря на выпотрошенность тряской дорогой и физически, ощущаемую на телах, клейкую, как лента для мух, пыль, мы тотчас принялись за уборку. Через пару часов комнаты просветлели, приняли мало-мальски обжитой вид. Я уже заваривал в литровой банке чай, резал к ужину купленную еще в Москве колбасу, когда супруга, прибираясь в кладовке, вдруг взвизгнула и вылетела оттуда с перекошенным от ужаса лицом:
— Т-т-т-а-а-ааам! — заикалась она.
Опрокинув банку, я бросился в кладовку. И — ошалелый — замер.
Из дальнего угла щерился на меня и пялил впадины человеческий череп…
Ночью мы не смыкали глаз. После булькающего котла столицы, ночь в лесничестве ошарашила, оглушила, ошпарила — первозданностью. Тишина давила на перепонки. Среди мрачного-мрачного леса, под черным-черным небом в соседстве с бесхозным-бесхозным черепом делалось жутко. Шорохи диких зверей в березовой поросли, хохот ночной птицы за ближайшей сосной — все это было посильней «Фауста» Гете.
— Может, поедим обратно? — спрашивала жена. Глаза женщины были полны безотчетной тревоги, как леснический пруд воды и водорослей. — Дети с бабкой без присмотра…
В пруду заквакали лягушки. Мы ворочались на диване, непривычные к новому месту. Слова сказаны. Ночь прожить — не поле перейти. Молчали тягостно, бесконечно, пока жена не вздыхала:
Осторожней на работе!
Только судьбой склонен объяснять я, м. н.с. НИИ Лесного Хозяйства, попавший под молох сокращения штатов, обескураживающий излом жизни. Чем еще, как не указующим перстом судьбы истолковывать стечение обстоятельств, при котором в тот же день, когда родной коллектив отторгнул меня, как обжора отрыжку, почти в тот же час в метро, нечаянно, встретил я товарища по студенческим далеким годам? Товарищ у себя на месте большая шишка — директор лесхоза, в Москву прибыл в Департамент лесов на коллегию. (Отчего же судьба? — вопрос резонен, но отпадает, как штукатурка, если сопоставить небо и землю — директора и метро.) После обычных, чуть ли не ритуальных объятий, восклицаний: «Ха! Серега!» — «Старик, ты ли это!» — я всплакнул в жилетку товарища. Наболевшее хлынуло, захлебываясь от волнения, я рассказал, как остался у разбитого корыта неопределенности, без средств к существованию, с женой и двумя ребятишками на шее.
Серега громко, на весь вагон, захохотал в лицо мне и моим бедам. Тогда казалось — черезчур громко, хотелось сжаться, исчезнуть из вагона, но обидеться я не успел: тяжело хлопнув по плечу, Сергей, нет, с той минуты Сергей Ромуальдович Кнороз, предложил должность лесничего одного из вверенных ему лесничеств. Я обещал подумать, посоветоваться с супругой, но уже тогда внутренний голос кричал: «Согласен!» Учитывая невнятное завтра, предложение было заманчивым, хотя и пугало полным почти незнанием дела. Почти — так как все, что касалось вероятностной работы, я изучал в институте, правда давно и лишь теоретически. Имелся еще один пунктик, гревший усталое мое сердце — финансовый. Сергей Ромуальдович обещал под жилье служебное помещение — лесной кордон. В нем я надеялся начать новую, с чистого листа, жизнь, приспособившись к непривычным для горожанина неудобствам, таким как дрова, туалет во дворе, колодец. Детей думалось отправить к бабушке, а квартиру в Москве возле метро «Новослободская» сдать внаем и пусть денежки капают, как капельки дождя с карниза — рублик к рублику, баксик к баксику, обеспечивая семье более-менее приличное существование.
Если бы внутренний голос знал, как он ошибался…
На станции Окоемово меня и жену встречал помощник лесничего, должно быть, предупрежденный о нашем приезде. «Вадим!» — представился он. Он был одних со мной лет, большеголов, кряжист, кривоног. Из-за этого природного недостатка ходил, переваливаясь из стороны в сторону. «Кентавр без лошади!» — определил я его.
В километре от станции, чуть в стороне от села, среди золотых сосен и белого мха пряталось Окоемовское лесничество. -контора, гараж, три бревенчатых унылых домика-кордона.
— Тот — ваш! — со щедростью падишаха махнул помощник рукой в сторону осевшего на бок домишка — раньше в нем жил Андреич, прежний лесничий, потом, правда, сезонники, так что… сами понимаете.
В комнатах кордона было захламлено, если не сказать — засрано. Пустые бутылки валялись вперемежку со старыми плесневелыми вещами, за которые трудно было палочками взяться без брезгливости. От забытой еды исходил проникающий в поры забытый дух. Несмотря на выпотрошенность тряской дорогой и физически, ощущаемую на телах, клейкую, как лента для мух, пыль, мы тотчас принялись за уборку. Через пару часов комнаты просветлели, приняли мало-мальски обжитой вид. Я уже заваривал в литровой банке чай, резал к ужину купленную еще в Москве колбасу, когда супруга, прибираясь в кладовке, вдруг взвизгнула и вылетела оттуда с перекошенным от ужаса лицом:
— Т-т-т-а-а-ааам! — заикалась она.
Опрокинув банку, я бросился в кладовку. И — ошалелый — замер.
Из дальнего угла щерился на меня и пялил впадины человеческий череп…
Ночью мы не смыкали глаз. После булькающего котла столицы, ночь в лесничестве ошарашила, оглушила, ошпарила — первозданностью. Тишина давила на перепонки. Среди мрачного-мрачного леса, под черным-черным небом в соседстве с бесхозным-бесхозным черепом делалось жутко. Шорохи диких зверей в березовой поросли, хохот ночной птицы за ближайшей сосной — все это было посильней «Фауста» Гете.
— Может, поедим обратно? — спрашивала жена. Глаза женщины были полны безотчетной тревоги, как леснический пруд воды и водорослей. — Дети с бабкой без присмотра…
В пруду заквакали лягушки. Мы ворочались на диване, непривычные к новому месту. Слова сказаны. Ночь прожить — не поле перейти. Молчали тягостно, бесконечно, пока жена не вздыхала:
Осторожней на работе!
Страница
1 из 12
1 из 12
