По-вашему, Это Мимикрия

На ночь они ели черный хлеб, обильно политый растительным маслом с солью. Кошмар, конечно, но он употребил целых три куска, хотя других воротило уже от одного. Тем не менее, в желудке урчало. Каждая клетка организма настойчиво требовала пищи.

Отряд улегся быстро, хотя засыпать никто не собирался. На одной из коек пацаны постарше организовали собрание с рассказыванием страшных историй и похабных анекдотов. Его сосед с приятелем собирались часа в два идти мазать пастой девчонок. Малолетки швырялись вонючими носками, очкарик в углу у двери что-то читал с фонариком, а он лежал, глядя прозрачными глазами в потолок, и думал — где, а главное чем поживиться.

Лагерная четырехразовая кормежка, пусть и с «добавками», его явно не спасала. Он знал место, где прицеплена вчерашняя жертва сестры, но старался о ней даже не вспоминать. За покушение на ее пищу… О-о-о, даже представить страшно…

Он перевернулся на другой бок, уткнулся носом в подушку и тяжело вздохнул. В отличие от старших он все еще боялся смерти. Как своей, так и чужой. Он знал, что это больно и жутко. Убивать быстро он пока не умел, а смотреть на агонию и страдания истекающей кровью жертвы просто не мог.

«Наверное, я заболел, — уныло подумал он и сжал пальцами кусок одеяла. — Наверное, я умру»…

За десять лет существования, он еще ни разу не пробовал живой человечины, тем более не умел ее добывать. Да и, честно говоря, не горел желанием.

Люди называли его Костиком и наличие имени ему определенно нравилось. Он не мог понять, почему сестра с братом столь равнодушны к этим индивидуальным меткам, да и вообще ко всем человеческим вещам. Иногда его радовала не только пища, но и то как его гладит по голове старшая воспитательница, подсовывая в карман сладкую шоколадную конфету, или даже походы в кино. Брат говорил, что со временем это пройдет. Брат говорил, что люди — это то же самое, что бутерброд с маслом. Брат говорил, что пора уже это понимать и начинать этим пользоваться. А сестра ничего не говорила, она просто отворачивалась и уходила. Костика это иногда сильно обижало.

Подсознательно он чувствовал свою неправильность (брат называл это «деградацией породы»), но согласиться с этим не мог и даже отличительный признак — светло-рыжие веснушки на носу — не казались ему уродством, а скорее той желанной особенностью, что делает его ближе к людям.

Он не разделял сестриной жестокости и ненависти по отношении ко всему человеческому виду, не нравилось ему и то, что она хочет умереть. Конечно же, сама она ему никогда такого не говорила, но он несколько раз видел, как опасно она балансировала на краю крыши соседней с приютом многоэтажки, словно бы собираясь спрыгнуть и разбиться. Ему не нравилось и то, как обходится с людьми брат, играя порой в слишком рискованные игры, вроде хранения жертв в приютском туалете. Он видел, что его брат и сестра вынуждены делать это и ничего не доставляет им радости. А ему казалось, что в жизни все-таки есть что-то хорошее…

Он нащупал под подушкой вскрытый пакетик заплесневелых сухариков, еще утром найденный в кустах возле Клуба, и неторопливо разжевал один. Червяк внутри зашевелился и жадно присосался к пищеводу. Костику стало очень грустно.

Она вернулась к костру, когда отряд начал дружно выть под гитару.

— А я уж подумала, что придется идти тебя искать, — вякнула «юля».

Светловолосая легла возле, сощурилась на огонь.

— Гуляла?

— Почти, — вяло отозвалась она.

— Хотите анекдот? — рядом присел щуплый. — У одного мужика заболел живот. Пришел он к доктору, а тот говорит…

— Не надо, — утомленно наморщилась светловолосая.

— Чего не надо? — удивился щуплый.

— Анекдотов не надо.

— Ну, — огорчился он. — Ладно. А ведь неплохой анекдот…

— Иди, расскажи мне, — позвала «юля».

Щуплый внимательно смотрел на светловолосую.

Она валялась с закрытыми глазами, вытянув ноги и подложив руки под голову.

— Мне расхотелось, — сказал он и повернулся в профиль.

— … Как здоровоооо, что все мы здееесь сягооодня собралииись… — чахлым, словно осенняя травка, голосом гундосил очкастый переводчик.

Вокруг него подковой сидели умиленные американцы и, слегка покачиваясь в ритм, зажаривали свой сладкий поролон. Русские дети тайком тискались или пытались отвоевать лишний кусок заморской жратвы. Вожатый дремал, от него попахивало пивком. «Юля» строила глазки ближайшим особям мужского пола, шумно смеялась над любой репликой, терла покрасневшие глаза. Щуплый неподвижно смотрел на огонь.

Светловолосая ничего этого не видела. Она лежала на спине и слышала… она каждой клеткой тела ощущала, как растет под ней трава — холодная, колючая осока, как впитывает влагу земля, как по лицу ползают красные отсветы костра… А еще она чувствовала, как быстро переваривается в желудке огромный шмоток потрясающего сладкого мяса, успевшего подвялиться на июньском солнце, но от этого не потерявшего своей сочности.