Крестьянин в телеге привстал и посмотрел назад в поисках ориентиров, однако ничего знакомого не обнаружил. Уже и перекресток пропал из виду, что могло означать лишь одно — теперь вперед или назад расстояния были примерно равными. То есть случись какая загвоздка, и на хутор крестьянину засветло не вернуться, под теплый бочок к своей бабке не подвалить…
Добавить в моё избранное
33 мин, 18 сек 7391
Он снова примостился на мешках и, задумавшись, нахмурил брови, подергал жиденькие усы. Как же незаметно он и его Хельми сделались для окружающих дедом и бабкой. Вот жил себе человек, среди русских звался Матвеем, среди карел и финнов именовался Матти, а вдруг стал дедом Матвеем.
Хотя когда-то его и по имени-то не называли. Карелы и финны окликали прозвищем Лаппари, на свой лад переиначив род Матвея. Потом обращались всегда с уважением и только по-русски — Матвей Лопарёв. А как же по-другому? Ведь перед тобой состоятельный хуторянин, в иные годы до двадцати работников нанимающий, с купцами из Сердоболя близко знакомый и ведущий с ними торговлю. И тут раскатом грома среди чистого неба. Трах-бабах! В одночасье стали звать крестьянина Лопарева дедом Матвеем, а Хельми — Лопаревской бабкой.
С одной стороны понятно: как появились у твоих детей свои ребятишки, так и станешь ты дедом. Ничего тут непостижимого нет. Первой дедом его начала звать Хельми, а он жену — бабкой, затем такие обращения подхватили работники и соседи, и пошло-поехало. Но с другой стороны сам Матвей Лопарев себя дедом не считал. Крепок еще и телом, и душой, разум его чист, когда трезв. По всему выходило, вовсе он не стар, чтобы такое прозвище носить. Стоит взглянуть на кое-кого из соседей да оценить, так некоторые деду Матвею в подметки не годятся, пусть и сильно они его моложе.
В позапрошлом году к нему в работники нанялась Окулина, дочка однорукого Юрги, на которую виды имели многие женихи. Но пока молодые крутились вокруг пышногрудой девахи, искали, как бы ловчее пристроиться к ее крутым бедрам, Матвей времени даром не терял и быстро взял Окулину в оборот. Что ж, и пусть те безбородые да безусые лентяи продолжают его дедом звать.
Эх, Окулина. Она-то его величала не так, как все, а сладко-сладко. До чего же по-особенному в ее устах звучало имя крестьянина, сделавшееся за долгие годы привычным, но получившим какое-то второе, что ли, значение.
Сначала Окулина его сторонилась, а уж как слюбилось у них, то сама искала возможность, чтобы Матвея в амбар заманить или на сеновал. Одно время у него в голове все, натурально, перемешалось, и закрутились мысли недозволенные. Он опасался, что Окулина понесет, и хлопот после не оберешься, но вскоре махнул рукой на любые последствия, решив, что пусть будет так, как будет. Дети Матвея Лопарева взрослые и обросли собственными семьями, бабка же у него совсем старая, и лет десять как Хельми своими дряблыми телесами его мужское естество не тревожила. То ли дело Окулина — в самом соку красавица.
Практически перестали они таиться от окружающих. Матвей именно по этой причине с Хельми до сих пор разве что парой слов по хозяйству перекинется, а в остальном… ну не интересна она ему более. Разумеется, не чужой человек рядом живет, но и не близкий.
Ох и ругалась Хельми, такими непотребными словами бранилась. Хорошо еще, что с кулаками не бросалась, но однажды взбрело ей в голову брякнуть об оскоплении треклятого блудника. В пылу гнева, конечно. Матвей, прежде державший себя в руках, в тот раз сильно осерчал, не выдержал и ответил жене. С тех пор у Хельми двух передних зубов и не хватает.
А с Окулиной не сложилось. Утонула она этой весной в озере. Матвей какое-то время горевал. На сороковой день отец Окулины удавился. И ведь как все обставил, собака драная! Ночью тайком пришел на хутор деда Матвея, накинул веревку на ворота у его двора и повесился.
— Это он тебе так отомстил, — бубнила Хельми.
— За что? — искренне недоумевал Матвей.
Хоть снимай мертвеца с перекладины ворот, оживляй и выпытывай, за что же он ему отомстить сподобился. Одним словом, полоумным был этот Юрги.
Ходили неприятные разговоры, дескать, утопил Окулину не кто иной, как отец, когда та ему призналась в отношениях с Матвеем Лопаревым. Впрочем, тут даже дураку ясно, что язык человеческий костей не имеет, и не нужно великим умом обладать, чтобы трепать им, нести глупость несусветную.
Набежавшие сероватые тучки скрыли солнце, уподобились качающемуся пологу, натянутому низко-низко и занявшему небо от горизонта до горизонта. Поймав взглядом солнечный проблеск, Матвей прикинул, сколько времени, и стал соображать, где устроится на ночлег.
Поблизости не было ни одной деревеньки, пусть и самой захудалой, однако крестьянина это нисколько не беспокоило. Самая середина лета: тепло, и ночи очень короткие. К тому же сейчас не дождливо и по окрестностям не шастают лихие людишки. Да и не впервой Матвею ночевать под открытым небом, без собственного угла.
Когда-то Матвея Лопарева звали иначе, и довелось ему пережить самые худшие времена. Вспоминая сейчас о тех годах, Матвей ловил себя на мысли, словно не с ним все приключилось, не с его родными. Как будто о голоде и холоде, о плевках и пинках с затрещинами ему известно от кого-то постороннего, с чьих-то слов. Но нет, с ним это было, с ним.
Хотя когда-то его и по имени-то не называли. Карелы и финны окликали прозвищем Лаппари, на свой лад переиначив род Матвея. Потом обращались всегда с уважением и только по-русски — Матвей Лопарёв. А как же по-другому? Ведь перед тобой состоятельный хуторянин, в иные годы до двадцати работников нанимающий, с купцами из Сердоболя близко знакомый и ведущий с ними торговлю. И тут раскатом грома среди чистого неба. Трах-бабах! В одночасье стали звать крестьянина Лопарева дедом Матвеем, а Хельми — Лопаревской бабкой.
С одной стороны понятно: как появились у твоих детей свои ребятишки, так и станешь ты дедом. Ничего тут непостижимого нет. Первой дедом его начала звать Хельми, а он жену — бабкой, затем такие обращения подхватили работники и соседи, и пошло-поехало. Но с другой стороны сам Матвей Лопарев себя дедом не считал. Крепок еще и телом, и душой, разум его чист, когда трезв. По всему выходило, вовсе он не стар, чтобы такое прозвище носить. Стоит взглянуть на кое-кого из соседей да оценить, так некоторые деду Матвею в подметки не годятся, пусть и сильно они его моложе.
В позапрошлом году к нему в работники нанялась Окулина, дочка однорукого Юрги, на которую виды имели многие женихи. Но пока молодые крутились вокруг пышногрудой девахи, искали, как бы ловчее пристроиться к ее крутым бедрам, Матвей времени даром не терял и быстро взял Окулину в оборот. Что ж, и пусть те безбородые да безусые лентяи продолжают его дедом звать.
Эх, Окулина. Она-то его величала не так, как все, а сладко-сладко. До чего же по-особенному в ее устах звучало имя крестьянина, сделавшееся за долгие годы привычным, но получившим какое-то второе, что ли, значение.
Сначала Окулина его сторонилась, а уж как слюбилось у них, то сама искала возможность, чтобы Матвея в амбар заманить или на сеновал. Одно время у него в голове все, натурально, перемешалось, и закрутились мысли недозволенные. Он опасался, что Окулина понесет, и хлопот после не оберешься, но вскоре махнул рукой на любые последствия, решив, что пусть будет так, как будет. Дети Матвея Лопарева взрослые и обросли собственными семьями, бабка же у него совсем старая, и лет десять как Хельми своими дряблыми телесами его мужское естество не тревожила. То ли дело Окулина — в самом соку красавица.
Практически перестали они таиться от окружающих. Матвей именно по этой причине с Хельми до сих пор разве что парой слов по хозяйству перекинется, а в остальном… ну не интересна она ему более. Разумеется, не чужой человек рядом живет, но и не близкий.
Ох и ругалась Хельми, такими непотребными словами бранилась. Хорошо еще, что с кулаками не бросалась, но однажды взбрело ей в голову брякнуть об оскоплении треклятого блудника. В пылу гнева, конечно. Матвей, прежде державший себя в руках, в тот раз сильно осерчал, не выдержал и ответил жене. С тех пор у Хельми двух передних зубов и не хватает.
А с Окулиной не сложилось. Утонула она этой весной в озере. Матвей какое-то время горевал. На сороковой день отец Окулины удавился. И ведь как все обставил, собака драная! Ночью тайком пришел на хутор деда Матвея, накинул веревку на ворота у его двора и повесился.
— Это он тебе так отомстил, — бубнила Хельми.
— За что? — искренне недоумевал Матвей.
Хоть снимай мертвеца с перекладины ворот, оживляй и выпытывай, за что же он ему отомстить сподобился. Одним словом, полоумным был этот Юрги.
Ходили неприятные разговоры, дескать, утопил Окулину не кто иной, как отец, когда та ему призналась в отношениях с Матвеем Лопаревым. Впрочем, тут даже дураку ясно, что язык человеческий костей не имеет, и не нужно великим умом обладать, чтобы трепать им, нести глупость несусветную.
Набежавшие сероватые тучки скрыли солнце, уподобились качающемуся пологу, натянутому низко-низко и занявшему небо от горизонта до горизонта. Поймав взглядом солнечный проблеск, Матвей прикинул, сколько времени, и стал соображать, где устроится на ночлег.
Поблизости не было ни одной деревеньки, пусть и самой захудалой, однако крестьянина это нисколько не беспокоило. Самая середина лета: тепло, и ночи очень короткие. К тому же сейчас не дождливо и по окрестностям не шастают лихие людишки. Да и не впервой Матвею ночевать под открытым небом, без собственного угла.
Когда-то Матвея Лопарева звали иначе, и довелось ему пережить самые худшие времена. Вспоминая сейчас о тех годах, Матвей ловил себя на мысли, словно не с ним все приключилось, не с его родными. Как будто о голоде и холоде, о плевках и пинках с затрещинами ему известно от кого-то постороннего, с чьих-то слов. Но нет, с ним это было, с ним.
Страница
1 из 10
1 из 10
