Он был моим соседом несколько лет назад. Мы не то чтобы дружили… трудно дружить со странными людьми. А этот парень определенно был странным. Но, так или иначе, мы с ним часто пересекались.
Добавить в моё избранное
34 мин, 37 сек 5448
Его звали Джеймс. А фамилия… нет, фамилию я никогда не знал. Зато лицо, запомнилось очень хорошо. Взгляд у него был, такой открытый… детский что ли. Серьезно, я не видел такого взгляда у своих ровесников, наверно, с тех пор как мне было девять. А еще он всегда улыбался. Смущенно так. Эта улыбка была как приклеенная. Неестественная. После нашего первого разговора, я даже подумал, что у него с головой не все в порядке. Но в целом это был достаточно приятный, для соседа, парень Джеймс.
Стояла ранняя осень. Еще было достаточно тепло, чтобы гулять по улице без шерстяного свитера, но листья деревьев уже были раскрашены в золотисто-багровые цвета.
В то время утро у каждого из нас начиналось с ритуала. Мой состоял в том, что я с чашечкой кофе выходил на открытую летнюю веранду, почитать свежую газету. Мне нравилась неторопливая деловитость утреннего пригорода. Я улыбался почтальону, забирая у него газету, здоровался со спешащими на работу соседями, краем глаза следил за работой моего садовника Фила.
Ритуал Джемса проходил в его доме. И по-хорошему, я не должен был о нем знать. Но моя веранда была на границе наших участков, а его ритуал начинался с того, что он настежь открывал окна задней спальни, выходящие как раз на мою сторону. В этот момент мы обменивались вежливыми приветствиями, после чего, я, чтобы не смущать его, утыкался в газету.
А Джеймс принимался, за уборку. Он не жил в этой комнате. В другое время я вообще не видел его в этой спальне. Но каждое утро повторялось одно и, то же.
Он отдергивал занавески, открывал окно, здоровался со мной, потом достал швабру и принимался мыть пол. Причем весь пол, включая те места, где стояла мебель. Каждое утро он с достойным лучшего упорством двигал по комнате огромную двуспальную кровать, чтобы помыть под нею. Потом той же участи подвергались прикроватные тумбочки. Последней по спальне путешествовала детская колыбель. Когда спустя час мебель возвращалась на свои места, наступала очередь фотографий. Их было очень много. Они стояли на тумбочках и висели на стене. Разные по размеру, но в одинаковых рамках. И каждую из них он медленно тщательно протирал влажной салфеткой и возвращал обратно. Последним в очереди было зеркало. Огромное, в человеческий рост, с массивной золоченной рамой, оно совершенно не подходило к интерьеру, но между тем все же находилось там. Джеймс протирал и его, после чего желал мне доброго дня, закрывал окно и опускал занавески.
А я оставался один, на веранде с остывшим кофе и потерявшей свой интерес газетой. В те моменты мне всегда было очень жалко Джеймса.
Эта спальня приобрела свой вид в день его переезда. Но все наши провинциальные сплетницы еще месяц обтирали каждую фотографию висевшую там на стене. И, разумеется, были фальшивые вздохи и многозначительные паузы. И такое же фальшивое сострадание.
Джеймс был вдовцом. Год назад его жены и ребенка не стало. А эта комната была их мавзолеем. И единственное, что не подвергалось ежедневной уборке, была полочка с двумя медными урнами.
В самых запутанных историях всегда участвуют трое. Два — это слишком просто. Для настоящих трудностей нужны трое.
Я познакомился с Катрин в одном из баров, куда зашел после работы. Понимаю, это пошлость — знакомиться в баре. Но, ни я, ни она не ставили перед собой такую цель. Все вышло случайно. Я хотел пропустить стаканчик виски со льдом. У нее недалеко от бара сломалась машина, и она ждала эвакуатор.
Катрин полностью соответствовала своему имени. Такой женщины, я до этого не встречал. Именно женщины. Не девушки, а женщины. Все равно, что сравнивать пантеру с кошкой.
Бывает так, что встречаешь ты человека и он тебе понятен. Скучен. И не интересен. А бывает, что каждое мгновение общения невозможно предсказать. Бывает так, что ты даже себя перестаешь понимать. И в голове то и дело крутится мысль: «Что происходит? Какого черта я творю?» На кой черт я ляпнул ей, что люблю креветки? Как вообще можно любить эту склизкую соленую дрянь? Как на ее отношение ко мне может повлиять, люблю я креветки или нет?
И как же замечательно, что сковывающая тебя дрожь исчезает, в тот же самый момент, когда она больше не против, что ты называешь ее своей.
Так или иначе, спустя неделю и три свидания, я впервые пригласил ее к себе.
Когда мы подъехали к моему дому, Джеймс был у себя в саду. Кажется, что-то делал с Розовым кустом. Чинно держась за руку, мы прошествовали по дорожке мимо него.
— Добрый вечер, Джеймс! — как всегда поздоровался я.
— Добрый веч… ер…
— Что это с ним? — на ухо спросила меня Катрин.
Я осторожно покосился в сторону Джеймса. Он с дурацким выражением на лице и приклеенной улыбкой, просто уставился на нас, словно забыв обо всем на свете. Перевернутое ведро валялось у его ног. В ведре, видимо была вода, так как сейчас она растекалась под его кроссовками.
Стояла ранняя осень. Еще было достаточно тепло, чтобы гулять по улице без шерстяного свитера, но листья деревьев уже были раскрашены в золотисто-багровые цвета.
В то время утро у каждого из нас начиналось с ритуала. Мой состоял в том, что я с чашечкой кофе выходил на открытую летнюю веранду, почитать свежую газету. Мне нравилась неторопливая деловитость утреннего пригорода. Я улыбался почтальону, забирая у него газету, здоровался со спешащими на работу соседями, краем глаза следил за работой моего садовника Фила.
Ритуал Джемса проходил в его доме. И по-хорошему, я не должен был о нем знать. Но моя веранда была на границе наших участков, а его ритуал начинался с того, что он настежь открывал окна задней спальни, выходящие как раз на мою сторону. В этот момент мы обменивались вежливыми приветствиями, после чего, я, чтобы не смущать его, утыкался в газету.
А Джеймс принимался, за уборку. Он не жил в этой комнате. В другое время я вообще не видел его в этой спальне. Но каждое утро повторялось одно и, то же.
Он отдергивал занавески, открывал окно, здоровался со мной, потом достал швабру и принимался мыть пол. Причем весь пол, включая те места, где стояла мебель. Каждое утро он с достойным лучшего упорством двигал по комнате огромную двуспальную кровать, чтобы помыть под нею. Потом той же участи подвергались прикроватные тумбочки. Последней по спальне путешествовала детская колыбель. Когда спустя час мебель возвращалась на свои места, наступала очередь фотографий. Их было очень много. Они стояли на тумбочках и висели на стене. Разные по размеру, но в одинаковых рамках. И каждую из них он медленно тщательно протирал влажной салфеткой и возвращал обратно. Последним в очереди было зеркало. Огромное, в человеческий рост, с массивной золоченной рамой, оно совершенно не подходило к интерьеру, но между тем все же находилось там. Джеймс протирал и его, после чего желал мне доброго дня, закрывал окно и опускал занавески.
А я оставался один, на веранде с остывшим кофе и потерявшей свой интерес газетой. В те моменты мне всегда было очень жалко Джеймса.
Эта спальня приобрела свой вид в день его переезда. Но все наши провинциальные сплетницы еще месяц обтирали каждую фотографию висевшую там на стене. И, разумеется, были фальшивые вздохи и многозначительные паузы. И такое же фальшивое сострадание.
Джеймс был вдовцом. Год назад его жены и ребенка не стало. А эта комната была их мавзолеем. И единственное, что не подвергалось ежедневной уборке, была полочка с двумя медными урнами.
В самых запутанных историях всегда участвуют трое. Два — это слишком просто. Для настоящих трудностей нужны трое.
Я познакомился с Катрин в одном из баров, куда зашел после работы. Понимаю, это пошлость — знакомиться в баре. Но, ни я, ни она не ставили перед собой такую цель. Все вышло случайно. Я хотел пропустить стаканчик виски со льдом. У нее недалеко от бара сломалась машина, и она ждала эвакуатор.
Катрин полностью соответствовала своему имени. Такой женщины, я до этого не встречал. Именно женщины. Не девушки, а женщины. Все равно, что сравнивать пантеру с кошкой.
Бывает так, что встречаешь ты человека и он тебе понятен. Скучен. И не интересен. А бывает, что каждое мгновение общения невозможно предсказать. Бывает так, что ты даже себя перестаешь понимать. И в голове то и дело крутится мысль: «Что происходит? Какого черта я творю?» На кой черт я ляпнул ей, что люблю креветки? Как вообще можно любить эту склизкую соленую дрянь? Как на ее отношение ко мне может повлиять, люблю я креветки или нет?
И как же замечательно, что сковывающая тебя дрожь исчезает, в тот же самый момент, когда она больше не против, что ты называешь ее своей.
Так или иначе, спустя неделю и три свидания, я впервые пригласил ее к себе.
Когда мы подъехали к моему дому, Джеймс был у себя в саду. Кажется, что-то делал с Розовым кустом. Чинно держась за руку, мы прошествовали по дорожке мимо него.
— Добрый вечер, Джеймс! — как всегда поздоровался я.
— Добрый веч… ер…
— Что это с ним? — на ухо спросила меня Катрин.
Я осторожно покосился в сторону Джеймса. Он с дурацким выражением на лице и приклеенной улыбкой, просто уставился на нас, словно забыв обо всем на свете. Перевернутое ведро валялось у его ног. В ведре, видимо была вода, так как сейчас она растекалась под его кроссовками.
Страница
1 из 10
1 из 10
