27 мин, 41 сек 10793
Просто… почувствовал.
— Не совсем. Но близко. Однако ж я тебя, мил-человек, не лясы точить сюда позвал. — Он выдержал короткую паузу — словно вздохнул — и продолжал. — Вы-то живёте да не ведаете, сколь вокруг вас нежити навьей кружится. Вот на этом-то месте, где вы дом свой взгромоздили, сколько душенек беспокойных, обретается — срок не доживших, не своею смертью померших, а? Сколько бесовни алчной? Они-то и жрут вас заживо, боли да лихоманки, да тоску чёрную насылают, со свету сживают. А кто вас оборонит? Это ведь только бесы на добычу непрошены летят. Богов небесных и земных, Хозяев рачительных, надобно позвать честно, с поклоном. А сделать это некому. Древнее Ведание, что люди просвещённые, дваждырождённые, по крупицам собирали, вы напрочь позабыли. Нет среди вас Ведающих. Слышащих, вроде тебя, по пальцам перечесть. Да есть ещё те, кто, древнего Ведания не разумея, старые обряды блюдут. Когда эту храмину, — Хозяин усмехнулся, — громоздили, один из тех, которые строили, додумался-таки петушка замолить. Добрая жертва, но мала, мала. Ты сам посуди: дом ваш такой, что в давние времена столько народа в целом погосте жили. Небось, грамотный — посчитай, сколько нежити да на один-то дом слетается, а мне одному — со всеми с ними биться надобно… И нежить нынче злая да живучая — не та, что в давние времена.
— Так что же? — спросил Викентий.
— Молитвой мир стоит, укрепляется да обновляется. Великую жертву надобно принесть.
«Человека», — подумал Викентий.
— Верно, — промолвил подземный дух, и Викентий уже не удивился, что тот читает его мысли. — Нынче рано. Послезавтра — тот самый день, — в голосе существа прозвучало неподдельное уважение («двадцать девятое февраля. Касьянов день», — отстучало в голове Викентия). — Вот завтра — в самый раз. О согласии тебя не пытаю. Знаю, что всё сделаешь. Пособлять не буду, а как ряд править — узнаешь. А теперь — поди отселе.
Викентий не помнил, как оказался на улице. Светило по-весеннему яркое солнце, истошно орали воробьи, Михалыч с похвальным усердием обкалывал пласт слежавшегося снега, в сквере мальчишки среднего школьного возраста играли в снежки, на детской площадке мамаша урезонивала ревущего ребятёнка. Прошла мимо Люська из семьдесят второй, стрельнула масляными глазками… Это был привычный, понятный, дневной мир, оказавшийся не более весомым и прочным, чем радужная плёнка мыльного пузыря. Сегодня он прикоснулся к тому, что скрывала эта ничтожная оболочка. Его ощущения можно было сравнить с чувствами девятилетнего мальчишки из интеллигентной семьи, узнавшего тайну своего появления на свет, которую от него скрывали не в меру заботливые родителя. Теперь с этим знанием предстояло жить. Да не просто жить — в самое ближайшее время сделать такое, что от одной мысли волосы вставали дыбом.
… На следующий день с обеда Михалыч загулял. Он засел в дворницкой с двумя забулдыгами, которых подобрал у пункта приёма стеклотары. Из-за прикрытой двери доносился мелодичный звон той самой тары и немелодичное пение. Несколько раз компания выкатывалась во двор и потешала граждан своими выходками.
— Ды чё! Ды мы маленько! Ды мы ж вместях служили! — орал Михалыч, когда его и приятелей пытались призвать к порядку. Когда он выпивал чуть больше среднесуточной нормы, у него появлялась навязчивая идея — он считал себя ветераном погранвойск. — Витюха! Братан! Вставай, эй, чё разлёгся-то! — и тянул за рукав одного из «сослуживцев», который завалился в лужу, но нисколько не горевал по этому поводу. Не преуспев в этом, дворник сам падал на задницу и с матюгами неловко подымался. Второй приятель, деликатно отойдя на газон, «травил».
— Я вот сейчас хмелеуборочную вызову! — пригрозил Антон Иваныч из шестидесятой, суровый мужчина предпенсионного возраста, работающий на заводе в должности инженера по технике безопасности.
— К-командир! Не надо! Всё ровно! Застава, в ружьё! — отвечал Михалыч. — Мы уже уходим! — И компания убиралась с глаз подальше в дворницкую, откуда доносилось в три глотки:
Под жарким солнцем Гваделупы
Иван ласкал свою… ПОДРУГУ!
Он угощал её севрюгой
И отпускал ей ласки скупо!
Вчера зашёл по делу к дяде,
А у него в квартире…
— ГОСТИ! — ревели три мушкетёра, выдержав многозначительную паузу.
Мы целый день играли в кости,
И разошлися на закате!
И только один человек во всём доме смотрел на них не с насмешкой и не с осуждением. И даже не с завистью — а были и такие, кто сам был бы рад погрузиться в жизнерадостное свинство, если бы не бдительность жены и тёщи. Светло-серые льдинки, ещё недавно созерцавшие сквозь триплекс пыльные афганские горы, наблюдали за тремя весёлыми разгильдяями с хладнокровным вниманием. Так охотник следит за дичью, которая от него в любом случае не уйдёт.
… Поздно вечером единственный из оставшихся на ногах гуляк выполз из дворницкой и поковылял в неизвестном направлении.
— Не совсем. Но близко. Однако ж я тебя, мил-человек, не лясы точить сюда позвал. — Он выдержал короткую паузу — словно вздохнул — и продолжал. — Вы-то живёте да не ведаете, сколь вокруг вас нежити навьей кружится. Вот на этом-то месте, где вы дом свой взгромоздили, сколько душенек беспокойных, обретается — срок не доживших, не своею смертью померших, а? Сколько бесовни алчной? Они-то и жрут вас заживо, боли да лихоманки, да тоску чёрную насылают, со свету сживают. А кто вас оборонит? Это ведь только бесы на добычу непрошены летят. Богов небесных и земных, Хозяев рачительных, надобно позвать честно, с поклоном. А сделать это некому. Древнее Ведание, что люди просвещённые, дваждырождённые, по крупицам собирали, вы напрочь позабыли. Нет среди вас Ведающих. Слышащих, вроде тебя, по пальцам перечесть. Да есть ещё те, кто, древнего Ведания не разумея, старые обряды блюдут. Когда эту храмину, — Хозяин усмехнулся, — громоздили, один из тех, которые строили, додумался-таки петушка замолить. Добрая жертва, но мала, мала. Ты сам посуди: дом ваш такой, что в давние времена столько народа в целом погосте жили. Небось, грамотный — посчитай, сколько нежити да на один-то дом слетается, а мне одному — со всеми с ними биться надобно… И нежить нынче злая да живучая — не та, что в давние времена.
— Так что же? — спросил Викентий.
— Молитвой мир стоит, укрепляется да обновляется. Великую жертву надобно принесть.
«Человека», — подумал Викентий.
— Верно, — промолвил подземный дух, и Викентий уже не удивился, что тот читает его мысли. — Нынче рано. Послезавтра — тот самый день, — в голосе существа прозвучало неподдельное уважение («двадцать девятое февраля. Касьянов день», — отстучало в голове Викентия). — Вот завтра — в самый раз. О согласии тебя не пытаю. Знаю, что всё сделаешь. Пособлять не буду, а как ряд править — узнаешь. А теперь — поди отселе.
Викентий не помнил, как оказался на улице. Светило по-весеннему яркое солнце, истошно орали воробьи, Михалыч с похвальным усердием обкалывал пласт слежавшегося снега, в сквере мальчишки среднего школьного возраста играли в снежки, на детской площадке мамаша урезонивала ревущего ребятёнка. Прошла мимо Люська из семьдесят второй, стрельнула масляными глазками… Это был привычный, понятный, дневной мир, оказавшийся не более весомым и прочным, чем радужная плёнка мыльного пузыря. Сегодня он прикоснулся к тому, что скрывала эта ничтожная оболочка. Его ощущения можно было сравнить с чувствами девятилетнего мальчишки из интеллигентной семьи, узнавшего тайну своего появления на свет, которую от него скрывали не в меру заботливые родителя. Теперь с этим знанием предстояло жить. Да не просто жить — в самое ближайшее время сделать такое, что от одной мысли волосы вставали дыбом.
… На следующий день с обеда Михалыч загулял. Он засел в дворницкой с двумя забулдыгами, которых подобрал у пункта приёма стеклотары. Из-за прикрытой двери доносился мелодичный звон той самой тары и немелодичное пение. Несколько раз компания выкатывалась во двор и потешала граждан своими выходками.
— Ды чё! Ды мы маленько! Ды мы ж вместях служили! — орал Михалыч, когда его и приятелей пытались призвать к порядку. Когда он выпивал чуть больше среднесуточной нормы, у него появлялась навязчивая идея — он считал себя ветераном погранвойск. — Витюха! Братан! Вставай, эй, чё разлёгся-то! — и тянул за рукав одного из «сослуживцев», который завалился в лужу, но нисколько не горевал по этому поводу. Не преуспев в этом, дворник сам падал на задницу и с матюгами неловко подымался. Второй приятель, деликатно отойдя на газон, «травил».
— Я вот сейчас хмелеуборочную вызову! — пригрозил Антон Иваныч из шестидесятой, суровый мужчина предпенсионного возраста, работающий на заводе в должности инженера по технике безопасности.
— К-командир! Не надо! Всё ровно! Застава, в ружьё! — отвечал Михалыч. — Мы уже уходим! — И компания убиралась с глаз подальше в дворницкую, откуда доносилось в три глотки:
Под жарким солнцем Гваделупы
Иван ласкал свою… ПОДРУГУ!
Он угощал её севрюгой
И отпускал ей ласки скупо!
Вчера зашёл по делу к дяде,
А у него в квартире…
— ГОСТИ! — ревели три мушкетёра, выдержав многозначительную паузу.
Мы целый день играли в кости,
И разошлися на закате!
И только один человек во всём доме смотрел на них не с насмешкой и не с осуждением. И даже не с завистью — а были и такие, кто сам был бы рад погрузиться в жизнерадостное свинство, если бы не бдительность жены и тёщи. Светло-серые льдинки, ещё недавно созерцавшие сквозь триплекс пыльные афганские горы, наблюдали за тремя весёлыми разгильдяями с хладнокровным вниманием. Так охотник следит за дичью, которая от него в любом случае не уйдёт.
… Поздно вечером единственный из оставшихся на ногах гуляк выполз из дворницкой и поковылял в неизвестном направлении.
Страница
7 из 8
7 из 8