Сломать человека легко. В прямом смысле сломать. Всего лишь одновременно ударить ребром двух твёрдых лап, словно сучьями, оплетёнными жёсткими верёвками, по груди и животу, чтобы хрустнувшие ребра и осколки грудной кости воткнулись во внутренние органы. Всё. Человек ещё некоторое время жив, потому что может повезти — и сердце окажется незадетым. Но составляющие его организма умирают, и он умирает вместе с ними. Долго и мучительно.
Добавить в моё избранное
27 мин, 7 сек 15429
Хуже, что, пока он умирает, его жрут.
Возвращаясь домой с ночной смены убогим микрорайоном, я привычно думала о чём угодно, только не о том, что могу встретить убийц. Я замыленная глазом деталь этого района. Такая же, как узкие, между высотных доходных домов, улочки, по дорогам которых идёшь не по асфальту, а по мягкой, хоть и шероховатой подстилке из мусора — осторожно, не споткнуться бы. Такая же, как забитые фанерой и решётками окна первых-вторых этажей…
Вгляды местных крутых парней равнодушно соскальзывают с меня, не задерживаясь. Кому интересна примелькавшаяся бесформенная фигура то ли женщины, то ли старухи, под утро (раннее настолько, что темно и холодно) устало бредущей в такую же нору, как та, из которой выползли они? Мешковатая одежда. Потухший взгляд человека, давно существующего по инерции (о чём только думали родители, жившие в безнадёжно нищающем районе, назвав ребёнка романтичным Джилли — ночная фиалка… В определённом смысле — своя… Тем более все знают, что работаю посудомойкой, а значит — взять с меня больно-то нечего.
Но эти нашли — что взять.
Меня вдёрнули в узкий промежуток среди мусорных контейнеров, когда я только вроде их прошла. Удар, выбивший дыхание, отбросил меня на смрадную кучу, на отбросы, не уместившиеся сверху. А может, давно не вывозили… Бросили так сильно, что головой я врезалась в стену дома и потеряла сознание. Это последнее, что оказалось благодатным для меня. Потому как, когда пришла в себя, выяснила: мой рот плотно припечатан волосатой ладонью — скорее даже, лапой. Наверное, чтобы не кричала.
Но кричать я в любом случае уже не могла. Кажется, вскоре тот, зажимавший рот, это понял и присоединился к тому, кто полосовал на мне одежду (вместе с кожей и внутренностями). А затем оба впились в мою плоть. Я захлёбывалась кровью, выплёскивающейся из моего рта, когда моё тело грубо придерживали, чтобы не съезжало, а два каннибала приглушённо рычали и рвали с меня куски мяса. Я не видела их. Видела только далёкое небо — вздрагивающую узкую полоску, подсвеченную тусклыми огнями города, в котором всегда была одинокой, никчемной и умирала так же — одиноко, оказавшись хороша лишь для оголодавших людоедов. Ни о чём не думала… Только горела в огне пожирающей чувства и разум боли…
… Ворча и порыкивая, каннибалы отступили. Кажется, кто-то или что-то спугнуло их. На прощанье один дёрнул меня за ногу. Кажется, отодрал полосу кожи. Я почувствовала лишь, как вздрогнуло моё тело.
Кровь изо рта уже не сочилась. Сознание яснело с каждой секундой, и скоро я поняла две истины: нельзя шевелиться — и тогда не будет словно бить током до темноты в глазах; смысла звать на помощь тоже нельзя — разорванное тело обескровлено. Дело считанных секунд — смерть. Да и звать… Когда невозможно пошевельнуть губами, напрячь горло… Ничего из прошлого перед глазами не мелькало, память тоже не отзывалась близкими или знакомыми образами. Всё заслонила раздирающая тело боль, которая постепенно тупела… Кажется, начинался переход в иное, безжизненное состояние. Как будто засыпала, если бы не… Больно! Больно-больно-больно! Кричит, плачет кто-то внутри меня…
… Полоска неба наверху, видимая сквозь ресницы, внезапно уменьшилась, и я в панике, стараясь не вздрагивать, уже в плывущем полусознании, могла думать только одно: «Господи, не дай им вернуться… Пожалуйста, Господи»… С болью разлепила слепленные подсыхающей кровью ресницы
Он сидел на краю контейнера — на корточках, пригнувшись ко мне. Гибкая чёрная фигура. Мне показалось, я даже услышала, как он внюхивается в меня. И напряглась. «Доест». Боялась не этого, а новой боли.
Но он согнулся ещё ниже, чудом удерживаясь на краю ящика, и прошептал почти мне в губы:
— Жить хочешь?
Этот вопрос разбудил во мне что-то близкое к ярости. Смеётся?!
Холодный выдох в мои слипшиеся от крови, застывающие губы:
— Значит, хочешь… Ты сильная.
Он прыгнул мягко, но, потревожив зловонные кучи мусора, потревожил и разодранное тело — до ослепившей меня боли. Снова придя в себя, я обнаружила: он стоит надо мной, ногами по обеим сторонам умирающего тела, низко наклонившись ко мне, словно разглядывая. Что он видит здесь, в кромешной тьме?
Холодные пальцы приподняли за подбородок мне голову, причинив боль, словно взрезавшую кожу на голове. Смотреть я устала — глаза закрыла («Уснуть бы побыстрей… Навсегда»…) и даже не вздрогнула, когда прохладные губы коснулись моей шеи. Укол. На фоне укусов, порвавших меня в клочья, этот укол показался мне милосердным… Я ещё чувствовала… Что-то тяжёлое привалилось к моей шее и будто слегка оттягивало на ней кожу. Потом прошептали в ухо:
— Днём не выходи. Только ночью.
Издевается? Как будто я вообще смогу сдвинуться с места…
… А потом всё пропало. Просто пропало — и всё. Нет надо мной странной тени, никто не шевелится. Только небесная полоска, начинающая светлеть, точнее — пока синеть.
Возвращаясь домой с ночной смены убогим микрорайоном, я привычно думала о чём угодно, только не о том, что могу встретить убийц. Я замыленная глазом деталь этого района. Такая же, как узкие, между высотных доходных домов, улочки, по дорогам которых идёшь не по асфальту, а по мягкой, хоть и шероховатой подстилке из мусора — осторожно, не споткнуться бы. Такая же, как забитые фанерой и решётками окна первых-вторых этажей…
Вгляды местных крутых парней равнодушно соскальзывают с меня, не задерживаясь. Кому интересна примелькавшаяся бесформенная фигура то ли женщины, то ли старухи, под утро (раннее настолько, что темно и холодно) устало бредущей в такую же нору, как та, из которой выползли они? Мешковатая одежда. Потухший взгляд человека, давно существующего по инерции (о чём только думали родители, жившие в безнадёжно нищающем районе, назвав ребёнка романтичным Джилли — ночная фиалка… В определённом смысле — своя… Тем более все знают, что работаю посудомойкой, а значит — взять с меня больно-то нечего.
Но эти нашли — что взять.
Меня вдёрнули в узкий промежуток среди мусорных контейнеров, когда я только вроде их прошла. Удар, выбивший дыхание, отбросил меня на смрадную кучу, на отбросы, не уместившиеся сверху. А может, давно не вывозили… Бросили так сильно, что головой я врезалась в стену дома и потеряла сознание. Это последнее, что оказалось благодатным для меня. Потому как, когда пришла в себя, выяснила: мой рот плотно припечатан волосатой ладонью — скорее даже, лапой. Наверное, чтобы не кричала.
Но кричать я в любом случае уже не могла. Кажется, вскоре тот, зажимавший рот, это понял и присоединился к тому, кто полосовал на мне одежду (вместе с кожей и внутренностями). А затем оба впились в мою плоть. Я захлёбывалась кровью, выплёскивающейся из моего рта, когда моё тело грубо придерживали, чтобы не съезжало, а два каннибала приглушённо рычали и рвали с меня куски мяса. Я не видела их. Видела только далёкое небо — вздрагивающую узкую полоску, подсвеченную тусклыми огнями города, в котором всегда была одинокой, никчемной и умирала так же — одиноко, оказавшись хороша лишь для оголодавших людоедов. Ни о чём не думала… Только горела в огне пожирающей чувства и разум боли…
… Ворча и порыкивая, каннибалы отступили. Кажется, кто-то или что-то спугнуло их. На прощанье один дёрнул меня за ногу. Кажется, отодрал полосу кожи. Я почувствовала лишь, как вздрогнуло моё тело.
Кровь изо рта уже не сочилась. Сознание яснело с каждой секундой, и скоро я поняла две истины: нельзя шевелиться — и тогда не будет словно бить током до темноты в глазах; смысла звать на помощь тоже нельзя — разорванное тело обескровлено. Дело считанных секунд — смерть. Да и звать… Когда невозможно пошевельнуть губами, напрячь горло… Ничего из прошлого перед глазами не мелькало, память тоже не отзывалась близкими или знакомыми образами. Всё заслонила раздирающая тело боль, которая постепенно тупела… Кажется, начинался переход в иное, безжизненное состояние. Как будто засыпала, если бы не… Больно! Больно-больно-больно! Кричит, плачет кто-то внутри меня…
… Полоска неба наверху, видимая сквозь ресницы, внезапно уменьшилась, и я в панике, стараясь не вздрагивать, уже в плывущем полусознании, могла думать только одно: «Господи, не дай им вернуться… Пожалуйста, Господи»… С болью разлепила слепленные подсыхающей кровью ресницы
Он сидел на краю контейнера — на корточках, пригнувшись ко мне. Гибкая чёрная фигура. Мне показалось, я даже услышала, как он внюхивается в меня. И напряглась. «Доест». Боялась не этого, а новой боли.
Но он согнулся ещё ниже, чудом удерживаясь на краю ящика, и прошептал почти мне в губы:
— Жить хочешь?
Этот вопрос разбудил во мне что-то близкое к ярости. Смеётся?!
Холодный выдох в мои слипшиеся от крови, застывающие губы:
— Значит, хочешь… Ты сильная.
Он прыгнул мягко, но, потревожив зловонные кучи мусора, потревожил и разодранное тело — до ослепившей меня боли. Снова придя в себя, я обнаружила: он стоит надо мной, ногами по обеим сторонам умирающего тела, низко наклонившись ко мне, словно разглядывая. Что он видит здесь, в кромешной тьме?
Холодные пальцы приподняли за подбородок мне голову, причинив боль, словно взрезавшую кожу на голове. Смотреть я устала — глаза закрыла («Уснуть бы побыстрей… Навсегда»…) и даже не вздрогнула, когда прохладные губы коснулись моей шеи. Укол. На фоне укусов, порвавших меня в клочья, этот укол показался мне милосердным… Я ещё чувствовала… Что-то тяжёлое привалилось к моей шее и будто слегка оттягивало на ней кожу. Потом прошептали в ухо:
— Днём не выходи. Только ночью.
Издевается? Как будто я вообще смогу сдвинуться с места…
… А потом всё пропало. Просто пропало — и всё. Нет надо мной странной тени, никто не шевелится. Только небесная полоска, начинающая светлеть, точнее — пока синеть.
Страница
1 из 8
1 из 8
