Добавить в моё избранное
26 мин, 9 сек 2998
Как ты и хотел, — сказал Никкола.
— Любишь меня? — Да. Мы долго здесь будем? Мужчина закинул руки за голову.
— Не знаю. Дождь кончился? — Да. Рассвет залил комнату красным. Никкола думал о горах, о лесе, что прокалывал небо верхушками сосен, и об утреннем солнце — огненном шаре без лучей. Мужчина тяжело поднялся, надел на голое тело шерстяную рясу, подпоясался верёвкой и приоткрыл дверь. Тёмный силуэт монаха на фоне утреннего зарева замер, а затем растворился. Никкола постепенно опустился в сон, где человек-тень мучил женщину-куклу. Он изорвал её одежды, выдрал волосы и расцарапал тело. Она упала на землю, а из темной дыры кукольного рта вырывались мяукающие звуки поврежденного механизма: «Ма… ма»… Человек-тень ножом проковырял на своем лице черные дыры глаз, вырезал рваную улыбку и пристально взглянул на мальчика.
— Тебе снятся сны?*Брат Гвидо ди Аймоне, салернитанский инквизитор, пригнулся у стрельчатого окна, потирая ладонью худую спину с острыми лопатками, выпирающими сквозь белую рясу доминиканца. Domini canis, пёс Господень, глядел на зарево пожара через почерневшее от копоти стекло. Горело возле новой церкви Благовещенья Святой Марии и у кафедральной площади. Хлопья жирной сажи оседали повсюду черным снегом. Проклятый Богом город гнил от чумы и задыхался от пожарищ: достойная смерть месту, погрязшему в грехе. У собора Святого Матфея толпа на куски разорвала старуху только за то, что она несла в корзине кошку. Безумцы обоняли дьявола, кричали о богомерзких делах и ведьмах. Братья во Христе твердили о наказании за миноритскую ересь, Гвидо же полагал, что бездна бездну призывает во мраке хлябей своих. Со дня своего приезда, по назначению салернитанским инквизитором, он ненавидел свободные нравы торгового города с его роскошными фонтанами, нарядными улочками, римским акведуком и медицинской школой, где обучали врачеванию распутных женщин. Гвидо ждал постигшей город кары, поэтому теперь не удивлялся, что мирские власти не успевают тушить пожары и вывозить покрытых язвами мертвецов. Город продажных мужей и развратных жен, убийц и похотливых клириков, клятвопреступников и богоотступников; город, раздираемый мошенниками всех мастей, празднолюбцами и обиралами, стремительно пустел. Бедняки в трущобах гибли от чумы как мухи. Аристократия расползлась по загородным виллам, унося моровое поветрие и туда. Чума повсеместно собирала обильную жатву. «Весь мир погружается в ад», — думал Гвидо. Его святейшество понтифик в страхе бежал из Авиньона и, скрывшись в своём имении, затворился в комнате, куда никого не допускал, забирая пищу через щель в двери. Инквизитор чумы не боялся, и та обходила доминиканца сторонойГвидо готов был к встрече с Богом, но сперва хотел распутать клубок из оборванных нитей. Он приоткрыл створку окна, но вместо свежего воздуха впустил тяжкий смрад. Мимо резиденции салернитанского епископа, где последнее время проживал инквизитор, одна за другой проследовали четыре груженные трупами повозки. Следом плелись могильщики, отбрасывая в свете уличных факелов длинные уродливые тени. Огромные птицы в белых хламидах. Вместо крыльев из птичьих рукавов торчали человечьи руки, сжимающие палки с крюками: ими стаскивали тела, чтоб собаки не пожирали чумное мясо. За птицами прогромыхала еще одна повозка: фургон с плотно затворенными пологами. Казалось, серая в яблоках кляча шла сама по себе. Гвидо проводил скорбную процессию взглядом, с усилием захлопнул разбухшую от сырости створку и глухо вскрикнул, прибив на указательном пальце ноготь. *Никкола проснулся далеко за полдень. В окне тусклое небо латаным одеялом стелилось над полем. Ветер шевелил бурьян, и только лес стоял мертво. Никкола перевернул песочные часы; надел поверх рубахи плащ и вышел из дома. Он сел на пыльную дорогу, петлей прорезающую поле, и стал смотреть в сторону города, куда утром отправился на фургоне Стефано. Когда поднимался сильный ветер, оттуда приходили запахи: сладковатые — тлена и горькие — пожаров. От них слезились глаза, и тошнота подступала к горлу. Однажды ураган засыпал улицу ледяными шариками. Никкола попробовал и тут же выплюнул: они отдавали тухлятиной. Брат Стефано назвал шарики градом и сказал, что это замершая вода, и её, по дьявольскому наущению, насылают на добрых христиан ведьмы. Иногда мальчик думал, что будет делать, если Стефано не вернется? Не будет еды, которую он приносит, и не с кем будет говорить. «А потом я умру». Впрочем, где Никкола жил раньше, еды было вдоволь, но всё равно все умерли. К вечеру лоскутное небо потемнело, стало грузным и низким. Вдали, за горами, засверкали молнии, сопровождаемые глухим грохотом. Никкола залез в потаенное место под сараем, в уют и мышиный запах. Он лежал, опустив подбородок на руки, и смотрел, как в густеющем воздухе исчезал мир. Сначала туман съел горы и лес, потом поле, остался только кусок дороги, который уходил будто в никуда. Просыпались капли, тяжелые и крупные. Никкола подставил ладонь, но капли избегали её.
— Любишь меня? — Да. Мы долго здесь будем? Мужчина закинул руки за голову.
— Не знаю. Дождь кончился? — Да. Рассвет залил комнату красным. Никкола думал о горах, о лесе, что прокалывал небо верхушками сосен, и об утреннем солнце — огненном шаре без лучей. Мужчина тяжело поднялся, надел на голое тело шерстяную рясу, подпоясался верёвкой и приоткрыл дверь. Тёмный силуэт монаха на фоне утреннего зарева замер, а затем растворился. Никкола постепенно опустился в сон, где человек-тень мучил женщину-куклу. Он изорвал её одежды, выдрал волосы и расцарапал тело. Она упала на землю, а из темной дыры кукольного рта вырывались мяукающие звуки поврежденного механизма: «Ма… ма»… Человек-тень ножом проковырял на своем лице черные дыры глаз, вырезал рваную улыбку и пристально взглянул на мальчика.
— Тебе снятся сны?*Брат Гвидо ди Аймоне, салернитанский инквизитор, пригнулся у стрельчатого окна, потирая ладонью худую спину с острыми лопатками, выпирающими сквозь белую рясу доминиканца. Domini canis, пёс Господень, глядел на зарево пожара через почерневшее от копоти стекло. Горело возле новой церкви Благовещенья Святой Марии и у кафедральной площади. Хлопья жирной сажи оседали повсюду черным снегом. Проклятый Богом город гнил от чумы и задыхался от пожарищ: достойная смерть месту, погрязшему в грехе. У собора Святого Матфея толпа на куски разорвала старуху только за то, что она несла в корзине кошку. Безумцы обоняли дьявола, кричали о богомерзких делах и ведьмах. Братья во Христе твердили о наказании за миноритскую ересь, Гвидо же полагал, что бездна бездну призывает во мраке хлябей своих. Со дня своего приезда, по назначению салернитанским инквизитором, он ненавидел свободные нравы торгового города с его роскошными фонтанами, нарядными улочками, римским акведуком и медицинской школой, где обучали врачеванию распутных женщин. Гвидо ждал постигшей город кары, поэтому теперь не удивлялся, что мирские власти не успевают тушить пожары и вывозить покрытых язвами мертвецов. Город продажных мужей и развратных жен, убийц и похотливых клириков, клятвопреступников и богоотступников; город, раздираемый мошенниками всех мастей, празднолюбцами и обиралами, стремительно пустел. Бедняки в трущобах гибли от чумы как мухи. Аристократия расползлась по загородным виллам, унося моровое поветрие и туда. Чума повсеместно собирала обильную жатву. «Весь мир погружается в ад», — думал Гвидо. Его святейшество понтифик в страхе бежал из Авиньона и, скрывшись в своём имении, затворился в комнате, куда никого не допускал, забирая пищу через щель в двери. Инквизитор чумы не боялся, и та обходила доминиканца сторонойГвидо готов был к встрече с Богом, но сперва хотел распутать клубок из оборванных нитей. Он приоткрыл створку окна, но вместо свежего воздуха впустил тяжкий смрад. Мимо резиденции салернитанского епископа, где последнее время проживал инквизитор, одна за другой проследовали четыре груженные трупами повозки. Следом плелись могильщики, отбрасывая в свете уличных факелов длинные уродливые тени. Огромные птицы в белых хламидах. Вместо крыльев из птичьих рукавов торчали человечьи руки, сжимающие палки с крюками: ими стаскивали тела, чтоб собаки не пожирали чумное мясо. За птицами прогромыхала еще одна повозка: фургон с плотно затворенными пологами. Казалось, серая в яблоках кляча шла сама по себе. Гвидо проводил скорбную процессию взглядом, с усилием захлопнул разбухшую от сырости створку и глухо вскрикнул, прибив на указательном пальце ноготь. *Никкола проснулся далеко за полдень. В окне тусклое небо латаным одеялом стелилось над полем. Ветер шевелил бурьян, и только лес стоял мертво. Никкола перевернул песочные часы; надел поверх рубахи плащ и вышел из дома. Он сел на пыльную дорогу, петлей прорезающую поле, и стал смотреть в сторону города, куда утром отправился на фургоне Стефано. Когда поднимался сильный ветер, оттуда приходили запахи: сладковатые — тлена и горькие — пожаров. От них слезились глаза, и тошнота подступала к горлу. Однажды ураган засыпал улицу ледяными шариками. Никкола попробовал и тут же выплюнул: они отдавали тухлятиной. Брат Стефано назвал шарики градом и сказал, что это замершая вода, и её, по дьявольскому наущению, насылают на добрых христиан ведьмы. Иногда мальчик думал, что будет делать, если Стефано не вернется? Не будет еды, которую он приносит, и не с кем будет говорить. «А потом я умру». Впрочем, где Никкола жил раньше, еды было вдоволь, но всё равно все умерли. К вечеру лоскутное небо потемнело, стало грузным и низким. Вдали, за горами, засверкали молнии, сопровождаемые глухим грохотом. Никкола залез в потаенное место под сараем, в уют и мышиный запах. Он лежал, опустив подбородок на руки, и смотрел, как в густеющем воздухе исчезал мир. Сначала туман съел горы и лес, потом поле, остался только кусок дороги, который уходил будто в никуда. Просыпались капли, тяжелые и крупные. Никкола подставил ладонь, но капли избегали её.
Страница
2 из 9
2 из 9
