Никки любит Стефано

— Грядет Антихрист! — визгливо закричал вдруг человек, обвёл присутствующих безумным взором и снова замер, опустив голову.

— Дьявол во плоти! — сдавленно прошептал тюремный писарь.

— Нет, — покачал головой инквизитор.

— Всего лишь его кукла. Вскоре одержимый очнулся и, путаясь в цепях, попытался встать на ноги.

— Что со мной? — звонким детским голосом спросил он.

— Ты болен, Никкола, — ответил Гвидо мальчику в теле мужчины. Чуть помедлил и добавил: — А я тебя излечу… *Низко кучились облака, пряча горы. Небо хмурилось, готовясь пролиться долгим дождем, воздух стал тяжелым и влажным.

— Жители Салерно! — кричал глашатай у заколоченного парадного входа дворца Каррара, — в святое воскресенье, в полдень, на площади у капеллы Палатина, состоится аутодафе! Огню будет предан одержимый дьяволом убийца и людоед! Спешите на торжество правды! На площади закладывали дровами эшафот — «жаровню» с бревном, вбитым вертикально в центре. С самого утра Гвидо ощущал себя дурно, наверняка переохладился в каземате. Его знобило, сильно болела рука, будто палец заразил ее всю. При взгляде на вымирающий город, улицами которого проходила процессия, инквизитором овладевали странные мысли. Он вытянул шею и посмотрел вперед. Там вели на веревке одержимого. Никкола был подстрижен и брит, одет в чистую рубаху, а в связанных перед собой руках держал зеленую свечу. С утра Никколу сытно накормили за счет проданного накануне его имущества и даже дали стакан вина. Это было самое скромное и пустое аутодафе в Салерно на памяти инквизитора. Вместо тысячной толпы праздного народа — пара десятков угрюмых и злых зевак. Вместо торжественного шествия духовенства — несколько священников. Из мирских властей — солдаты да служащие ратуши. Во время богослужения, которое по обычаю предшествовало сожжению, у инквизитора дважды темнело в глазах. Гвидо крепился изо всех сил, чтобы отбыть церемонию до конца: ему предстояло прочесть проповедь, огласить приговор и передать осужденного светским властям для казни. Зеленые штандарты инквизиции, один — на помосте аутодафе, другой — около «жаровни», двоились в его глазах.

— Вам плохо, ваша милость? — шепотом спросил начальник стражи. Инквизитор на минуту зажмурился. Под закрытыми веками плавали разноцветные круги, он поспешно открыл глаза и посмотрел на палец, тронув розовую кожицу на месте ногтя. Затем оттянул к ноющему тупой болью плечу широкий рукав туники, непонимающе взглянул на чумной бубон у сгиба локтя и быстро отдернул рукав. «Это со мной?! Ну, вот и всё»…— Обойдёмся без проповеди, ты еле стоишь, на тебе лица нет! — сказал брат Антонио, пожилой бенедиктинец, отправлявший торжественную службу.

— Кратко огласи приговор и отдыхай. Гвидо, пошатываясь, взошел на кафедру.

— Никкола ди Атанасио, — сказал он, обратив лицо в сторону подсудимого.

— Ты обвиняешься в убийстве шести женщин, каннибализме, дьявольских ритуалах с мёртвыми телами и приговариваешься к бескровной смерти через сожжение. Ты обязан принять приговор со смирением и возрадоваться тому, что тебе выпала возможность очистить душу огнём и избавиться от завладевшего тобою дьявола. Передаю тебя гражданской власти, debita animadversione puniendum (с предписанием наказать по заслугам). Аминь. Одержимый во время службы бормотал что-то себе под нос, выискивая глазами инквизитора, теперь же стоял с низко опущенной головой и блестел глазами из-под челки, с мрачной улыбкой разглядывая Гвидо. Двое солдат схватили его за веревку, наброшенную на шею, и потащили к «жаровне», а он всё оглядывался на инквизитора, странно скалясь. Гвидо сошёл с кафедры и, потея, обессилено сел на место. Сейчас ему казалось, что он связан с казнимым одной нитью. Всё, только что сказанное, было лишь пузырями на поверхности происходящих событий. А в их глубине тонули, барахтаясь и задыхаясь, и он, и несчастный одержимый; и все эпизоды их пересёкшихся жизней теперь лопались словами и взглядами здесь, на этом смертельном для обоих аутодафе.

Двое солдат подожгли с четырёх сторон хворост, вверх повалил дым и спрятал от Никколы пасмурное низкое небо, сидящих на помосте важных людей и острые, злые глаза человека-тени. Он не понимал, как очутился здесь — привязанный к столбу. Густой дым бил в лицо, лез в рот и ноздри. Очень быстро он стал задыхаться. Было невыносимо жарко и тесно от жара в груди, сердце лихорадочно колотилось. Никкола задёргался, пытаясь спрыгнуть с кострища, извился всем телом, но верёвки крепко держали руки и ноги.

— Никки любит Стефано! — хотел крикнуть он, чтобы его услышали сквозь треск дров, но закашлялся, глубоко вдохнул горький, как вся его жизнь, дым и потерял сознание. *Гвидо видел, как казнимый безвольно повис на столбе, — всё было кончено. Вот занялась рубаха, волосы. Костер ярко пылал, и тело, казалось, слабо корчилось от жадных языков пламени. Наконец, обгорели веревки, и почерневший труп упал лицом вниз — в жар и угли.