Добавить в моё избранное
25 мин, 54 сек 12275
Он не только опустошил свой счет в банке, но и должен был продать все облигации, чтобы расплатиться с карточными долгами.
Его хотели уж не допускать до игры, так как, не имея свободных средств, он не мог делать ставки. Тогда он, по совету кого-то из игроков, заложил последнее, что у него оставалось: городской дом. Нужно ли говорить, что деньги, полученные за это, улетели менее чем в неделю?
В итоге остался он с какой-то мелочью, которой хватить могло от силы на месяц очень скромной жизни, с изрядными долгами и заложенным домом, за который должно было вскоре платить по закладной. Положение Павла было тяжелым, по его мнению — безвыходным, и молодой человек, в поисках денег, совершил ту самую страшную ошибку, которая разрушила всю его жизнь и привела на дальний полустанок, навстречу новой и неизвестной судьбе.
Дорога до имения графа Б. заняла более чем три часа. Павла изрядно растрясло на заднем сиденье брички, скрипуче качавшейся в неровных, едва не исчезающих, колеях узкой лесной дороги. Темный лес, плотно обступивший ее, шуршал и шелестел хвоей, угрожающе замахиваясь на Павла мохнатыми руками тяжелых еловых ветвей. Вверху, над головой, низко плыло серое и тяжелое небо. Было темно, как в сумерках. Пахло хвоей, сыростью, грибами и опавшими листьями.
Сидящий на облучке мрачный, как порождение Аида, мужик, спина которого в драном зипуне представляла собой почти правильный квадрат из-за необычайно широких плеч, а за длинной, никогда не стриженной жесткой бородой, полной седых прядей, не видно было лица, всю дорогу не то мычал, не то бурчал себе под нос что-то немелодичное, но напоминающее ямщицкую песню. По-русски он говорил плохо и слова выговаривал странно; шапка его выдавала не то черемиса, не то мордвина, не то чуваша — Павел видывал их в Казани, но различать затруднялся. Разговаривать с Павлом он не захотел, на вопросы отвечал кратко и нечленораздельно — похоже, плохо понимал, чего Павел от него хочет. Молодой человек еще к концу первого часа дороги извертелся и готов был уже выскочить из брички и скорей бежать впереди нее, так было ему неудобно и тряско.
Лес время от времени прерывался неширокими полянами, и тогда становилось не так мрачно — но там налетал ветер, по-осеннему холодный и резкий.
Павел не находил себе места, и не из-за тряски, а от какой-то глодавшей его тревоги, которой он не мог понять причины. То ли виноват был глупый старик на станции, с его странными предупреждениями, то ли унылые до тоски погода и дорога, но жевало Павла изнутри беспокойное предчувствие чего-то жуткого, страшного, что должно было с ним случиться там, куда он ехал.
Да что уж, казалось бы, страшней, чем то, что с ним уже случилось — а вот томила его тоскливая тревога, не сам ужас даже, а ожидание ужаса. И если перед недавним его несчастием тоже томился Павел и тосковал — тоска эта была другая, о том, что будет с ним и его судьбою, и смешивалась она со странным, тягостным ощущением бесполезности, безнадежности каких бы то ни было попыток изменить течение дел: вот, плохо все, плохо я поступаю — да делать нечего, пусть будет как будет… Сейчас же самое неприятное было позади, и отозвалось оно последствиями, хоть и почти невыносимыми для образованного и тонко чувствующего человека, но не такими тяжелыми, как Павел имел основания опасаться: положение его было трудным, но вовсе не безнадежным.
Однако же давило, сжимало сердце предощущение угрозы — не положению и самолюбию, как перед несчастием, а, кажется, самой жизни…
Наконец, дорога вывернулась из очередного густолесья и пошла вдоль опушки, по краю недавно сжатого ржаного поля, нарезанного узкими полосами. На другом его конце, далеко внизу косогора, завиднелась убогая деревня из, пожалуй, с десятка черных от старости низких бревенчатых изб, крытых соломой. Церкви в деревне не было. Дорога обошла поле и приблизилась к деревне. Павел заметил, что на избах не видно было труб: очевидно, топились они по-черному.
Проехав грязную, раздолбанную телегами развилку к деревне, бричка покатилась по ставшей еще менее заметной колее над узкой, обрамленной кустарником, речкою. Постепенно берег поднялся обрывом, кусты снова сменил густой старый ельник, и бричку опять стало трясти и бросать на пересекающих дорогу корнях.
Внимание Павла привлекло вдруг нечто странное, что выросло справа неподалеку от дороги: редкий плетень окружал лысый холм, на вершине которого высились толстенные и корявые то ли столбы, то ли, скорее, пни, обрубленные выше человеческого роста. Когда холм приблизился, Павел заметил, что пням грубым топором были приданы черты нечеловеческих морд, выражавшие свирепую злобу. Зарубы были старые, серо-серебистые, как и сами пни, и вымазаны чем-то бурым. На верхушке одного из пней тускло блестел желтой от старости костью череп какого-то крупного зверя, с клыками, торчащими из разинутой пасти.
— Что это? — Спросил Павел у кучера.
Его хотели уж не допускать до игры, так как, не имея свободных средств, он не мог делать ставки. Тогда он, по совету кого-то из игроков, заложил последнее, что у него оставалось: городской дом. Нужно ли говорить, что деньги, полученные за это, улетели менее чем в неделю?
В итоге остался он с какой-то мелочью, которой хватить могло от силы на месяц очень скромной жизни, с изрядными долгами и заложенным домом, за который должно было вскоре платить по закладной. Положение Павла было тяжелым, по его мнению — безвыходным, и молодой человек, в поисках денег, совершил ту самую страшную ошибку, которая разрушила всю его жизнь и привела на дальний полустанок, навстречу новой и неизвестной судьбе.
Дорога до имения графа Б. заняла более чем три часа. Павла изрядно растрясло на заднем сиденье брички, скрипуче качавшейся в неровных, едва не исчезающих, колеях узкой лесной дороги. Темный лес, плотно обступивший ее, шуршал и шелестел хвоей, угрожающе замахиваясь на Павла мохнатыми руками тяжелых еловых ветвей. Вверху, над головой, низко плыло серое и тяжелое небо. Было темно, как в сумерках. Пахло хвоей, сыростью, грибами и опавшими листьями.
Сидящий на облучке мрачный, как порождение Аида, мужик, спина которого в драном зипуне представляла собой почти правильный квадрат из-за необычайно широких плеч, а за длинной, никогда не стриженной жесткой бородой, полной седых прядей, не видно было лица, всю дорогу не то мычал, не то бурчал себе под нос что-то немелодичное, но напоминающее ямщицкую песню. По-русски он говорил плохо и слова выговаривал странно; шапка его выдавала не то черемиса, не то мордвина, не то чуваша — Павел видывал их в Казани, но различать затруднялся. Разговаривать с Павлом он не захотел, на вопросы отвечал кратко и нечленораздельно — похоже, плохо понимал, чего Павел от него хочет. Молодой человек еще к концу первого часа дороги извертелся и готов был уже выскочить из брички и скорей бежать впереди нее, так было ему неудобно и тряско.
Лес время от времени прерывался неширокими полянами, и тогда становилось не так мрачно — но там налетал ветер, по-осеннему холодный и резкий.
Павел не находил себе места, и не из-за тряски, а от какой-то глодавшей его тревоги, которой он не мог понять причины. То ли виноват был глупый старик на станции, с его странными предупреждениями, то ли унылые до тоски погода и дорога, но жевало Павла изнутри беспокойное предчувствие чего-то жуткого, страшного, что должно было с ним случиться там, куда он ехал.
Да что уж, казалось бы, страшней, чем то, что с ним уже случилось — а вот томила его тоскливая тревога, не сам ужас даже, а ожидание ужаса. И если перед недавним его несчастием тоже томился Павел и тосковал — тоска эта была другая, о том, что будет с ним и его судьбою, и смешивалась она со странным, тягостным ощущением бесполезности, безнадежности каких бы то ни было попыток изменить течение дел: вот, плохо все, плохо я поступаю — да делать нечего, пусть будет как будет… Сейчас же самое неприятное было позади, и отозвалось оно последствиями, хоть и почти невыносимыми для образованного и тонко чувствующего человека, но не такими тяжелыми, как Павел имел основания опасаться: положение его было трудным, но вовсе не безнадежным.
Однако же давило, сжимало сердце предощущение угрозы — не положению и самолюбию, как перед несчастием, а, кажется, самой жизни…
Наконец, дорога вывернулась из очередного густолесья и пошла вдоль опушки, по краю недавно сжатого ржаного поля, нарезанного узкими полосами. На другом его конце, далеко внизу косогора, завиднелась убогая деревня из, пожалуй, с десятка черных от старости низких бревенчатых изб, крытых соломой. Церкви в деревне не было. Дорога обошла поле и приблизилась к деревне. Павел заметил, что на избах не видно было труб: очевидно, топились они по-черному.
Проехав грязную, раздолбанную телегами развилку к деревне, бричка покатилась по ставшей еще менее заметной колее над узкой, обрамленной кустарником, речкою. Постепенно берег поднялся обрывом, кусты снова сменил густой старый ельник, и бричку опять стало трясти и бросать на пересекающих дорогу корнях.
Внимание Павла привлекло вдруг нечто странное, что выросло справа неподалеку от дороги: редкий плетень окружал лысый холм, на вершине которого высились толстенные и корявые то ли столбы, то ли, скорее, пни, обрубленные выше человеческого роста. Когда холм приблизился, Павел заметил, что пням грубым топором были приданы черты нечеловеческих морд, выражавшие свирепую злобу. Зарубы были старые, серо-серебистые, как и сами пни, и вымазаны чем-то бурым. На верхушке одного из пней тускло блестел желтой от старости костью череп какого-то крупного зверя, с клыками, торчащими из разинутой пасти.
— Что это? — Спросил Павел у кучера.
Страница
3 из 7
3 из 7
