Вода в Серебрянке была ласковой и теплой. Словно молоко из подойника, когда оно еще не остыло и даже пахнет свежими травами и чуть-чуть сладковато, — мамиными руками, только что отдоившими Зорьку. Клочья тумана накрывали встречно парящую ленивую речную гладь рваным, в прорехах одеялом…
Добавить в моё избранное
8 мин, 35 сек 18071
Река дремала под ним. Течения почти не было. И в глубине тоже все спало. Рыбы, лягушки, головастики, водоросли. Даже русалки. Говорят, они в речушке водились. Из тех девушек, что топились в омутах Серебрянки от безысходной любви. Или собственной дурости. Таких хватало — особенно в буйную весеннюю или тоскливую осеннюю пору.
И одна из кандидаток в этот печальный ковен сейчас вглядывалась в окутавшую водную гладь белесую пелену. Ждала своей судьбы. Павел ее не видел. Он был словно самолет, попавший в огромное облако. Слева, справа, впереди — на расстоянии двух гребков матово-зеркальная гладь, а дальше — все белым-бело. И вверху — также, будто пловец находился под огромным стеклянным фужером, спасавшим его от равнодушного тумана. Сбивавшем все ориентиры. Где берега, куда плыть? Зато ласковая вода обнимала, как мамины руки в ту пору, когда нет ничего милее, приятнее, безопаснее, чем прижиматься к самому родному в мире человеку. И также как в детстве, не хотелось покидать эти объятия. И особенно противно — возвращаться к той, что ждала на берегу. Изменнице, предавшей его любовь и доверие. Два года армейской службы — разве это много? Другие дожидаются… А эта? И пусть призналась, повинилась, раскаялась в минутной слабости. Что это меняет? Брезгливость и неприязнь как появились, так никуда и не исчезли. Хотя и заглядывала она в глаза, как щенок, признававший право хозяина казнить, пусть даже лютой смертью, но всем своим видом моливший о милости и готовности принять любое наказание. Кроме самого справедливого и заслуженного. Изгнания.
— Вот пусть и остается с тем, что сама себе накопала, — ожесточился Павел. — Пресмыкается перед этим городским залеткой. Или кем другим. Не хочу ее больше видеть…
Ориентируясь на интуицию, доплыл до поворота, вдобавок к туману скрывшему его от девушки. Неслышно вышел на берег. В одних плавках дошел до дома. Собрался и через час на попутке уехал из родного поселка для того, чтобы никогда в него не возвращаться.
От Таллинна до Хельсинки девяносто километров. В одиночку даже такому умелому пловцу, как Мария, это расстояние не осилить. Особенно зимой, когда вода чуть теплее точки замерзания, а с неба валит крупными хлопьями вьюга. Плывешь, отгребая попадающие под руки льдинки да сдувая со лба прилипающие снежинки, и гадаешь — сколько бы смогла продержаться, если бы на все эту радость попала одна — да еще без поддержки и страховки. Час — если повезет, чуть больше — и пойдешь ко дну кормить местную рыбешку. Но вот целой бригадой «моржей», сменяя друг друга, — совсем другое дело. Лишь бы шторма не было. Тогда как раз в отведенные регламентом сутки эстафета и укладывается. Лучше бы, конечно, быстрее. Обогнать те команды, кто плыли год или два назад, поставить новый рекорд скорости — оно тоже не лишнее.
Но главное — все же не это. Основное — это преодоление себя. Как в далекой юности, на речке близ родного дома, что научила терпеть, превозмогать и полной мерой платить за все содеянное. Тогда, после ожидания длиною в вечность, за которое веру в любовь сменила надежда на прощение или хотя бы недолгое, «на подумать» прощание … а те — отчаяние и глухая тоска, Маша на затекших, ставших каменными ногах добрела до деревни. Пряча взор от любопытных, жалеющих или равнодушных взглядов, узнала, что Павел Никин уехал. И больше не хочет ее видеть. Никогда. Тут же вернулась на их последний берег. И как была, в легком ситцевом платьишке и косынке, зашла в воду. Доплыла до омута под плакучей ивой на другом берегу. Расслабилась. Последний раз посмотрела на бесстрастное, затянутое предгрозовыми тучами небо. И стала погружаться в холодную безнадежную глубину.
Снизу ждала чернота, откуда тянуло ледяным холодом. А вверху осталось матовое белесое зеркало, за которым прошли все ее недолгие, ставшие бессмысленными семнадцать лет. Пустое зеркало, потому что если в жизни нет любви, то ему нечего отражать.
Тогда, четверть века назад, русалки ее не приняли. Не помогли утонуть. Не сковали ноги несущими смерть объятиями, что люди называют судорогами. Пальцы и ступни коснулись дна. Оттолкнулись от подавшегося, но все спружинившего ила. Выскользнули из обвивших лодыжки червеообразных водорослей. В нос хлынула затхлая придонная вода. И безумно захотелось жить. Вслед за любовью и русалками, тело тоже предало Марию. И вытолкнуло ее вверх. К выглянувшему сквозь прореху в облаках солнечному лучу.
На следующий день она повторила попытку. А потом еще раз. И еще. Ходила на речку до холодов, надеясь доплавать до поры, когда судорожная боль скует тело, лишив его возможности сопротивляться. Не получилось, даже когда до открытой воды приходилось добираться, ломая тонкую кромку льда у заберегов.
А затем Мария незаметно для себя втянулась в закаливание. Место, где раньше жили лишь любовь к Павлу да боль утраты, дополнила иная страсть. После холодных купаний тело было звонким, как в сказочном сне, в котором все сбывается, и если захочешь, то легко оторвешься от земли и вольной птицей взмоешь в небеса.
И одна из кандидаток в этот печальный ковен сейчас вглядывалась в окутавшую водную гладь белесую пелену. Ждала своей судьбы. Павел ее не видел. Он был словно самолет, попавший в огромное облако. Слева, справа, впереди — на расстоянии двух гребков матово-зеркальная гладь, а дальше — все белым-бело. И вверху — также, будто пловец находился под огромным стеклянным фужером, спасавшим его от равнодушного тумана. Сбивавшем все ориентиры. Где берега, куда плыть? Зато ласковая вода обнимала, как мамины руки в ту пору, когда нет ничего милее, приятнее, безопаснее, чем прижиматься к самому родному в мире человеку. И также как в детстве, не хотелось покидать эти объятия. И особенно противно — возвращаться к той, что ждала на берегу. Изменнице, предавшей его любовь и доверие. Два года армейской службы — разве это много? Другие дожидаются… А эта? И пусть призналась, повинилась, раскаялась в минутной слабости. Что это меняет? Брезгливость и неприязнь как появились, так никуда и не исчезли. Хотя и заглядывала она в глаза, как щенок, признававший право хозяина казнить, пусть даже лютой смертью, но всем своим видом моливший о милости и готовности принять любое наказание. Кроме самого справедливого и заслуженного. Изгнания.
— Вот пусть и остается с тем, что сама себе накопала, — ожесточился Павел. — Пресмыкается перед этим городским залеткой. Или кем другим. Не хочу ее больше видеть…
Ориентируясь на интуицию, доплыл до поворота, вдобавок к туману скрывшему его от девушки. Неслышно вышел на берег. В одних плавках дошел до дома. Собрался и через час на попутке уехал из родного поселка для того, чтобы никогда в него не возвращаться.
От Таллинна до Хельсинки девяносто километров. В одиночку даже такому умелому пловцу, как Мария, это расстояние не осилить. Особенно зимой, когда вода чуть теплее точки замерзания, а с неба валит крупными хлопьями вьюга. Плывешь, отгребая попадающие под руки льдинки да сдувая со лба прилипающие снежинки, и гадаешь — сколько бы смогла продержаться, если бы на все эту радость попала одна — да еще без поддержки и страховки. Час — если повезет, чуть больше — и пойдешь ко дну кормить местную рыбешку. Но вот целой бригадой «моржей», сменяя друг друга, — совсем другое дело. Лишь бы шторма не было. Тогда как раз в отведенные регламентом сутки эстафета и укладывается. Лучше бы, конечно, быстрее. Обогнать те команды, кто плыли год или два назад, поставить новый рекорд скорости — оно тоже не лишнее.
Но главное — все же не это. Основное — это преодоление себя. Как в далекой юности, на речке близ родного дома, что научила терпеть, превозмогать и полной мерой платить за все содеянное. Тогда, после ожидания длиною в вечность, за которое веру в любовь сменила надежда на прощение или хотя бы недолгое, «на подумать» прощание … а те — отчаяние и глухая тоска, Маша на затекших, ставших каменными ногах добрела до деревни. Пряча взор от любопытных, жалеющих или равнодушных взглядов, узнала, что Павел Никин уехал. И больше не хочет ее видеть. Никогда. Тут же вернулась на их последний берег. И как была, в легком ситцевом платьишке и косынке, зашла в воду. Доплыла до омута под плакучей ивой на другом берегу. Расслабилась. Последний раз посмотрела на бесстрастное, затянутое предгрозовыми тучами небо. И стала погружаться в холодную безнадежную глубину.
Снизу ждала чернота, откуда тянуло ледяным холодом. А вверху осталось матовое белесое зеркало, за которым прошли все ее недолгие, ставшие бессмысленными семнадцать лет. Пустое зеркало, потому что если в жизни нет любви, то ему нечего отражать.
Тогда, четверть века назад, русалки ее не приняли. Не помогли утонуть. Не сковали ноги несущими смерть объятиями, что люди называют судорогами. Пальцы и ступни коснулись дна. Оттолкнулись от подавшегося, но все спружинившего ила. Выскользнули из обвивших лодыжки червеообразных водорослей. В нос хлынула затхлая придонная вода. И безумно захотелось жить. Вслед за любовью и русалками, тело тоже предало Марию. И вытолкнуло ее вверх. К выглянувшему сквозь прореху в облаках солнечному лучу.
На следующий день она повторила попытку. А потом еще раз. И еще. Ходила на речку до холодов, надеясь доплавать до поры, когда судорожная боль скует тело, лишив его возможности сопротивляться. Не получилось, даже когда до открытой воды приходилось добираться, ломая тонкую кромку льда у заберегов.
А затем Мария незаметно для себя втянулась в закаливание. Место, где раньше жили лишь любовь к Павлу да боль утраты, дополнила иная страсть. После холодных купаний тело было звонким, как в сказочном сне, в котором все сбывается, и если захочешь, то легко оторвешься от земли и вольной птицей взмоешь в небеса.
Страница
1 из 3
1 из 3
