Добавить в моё избранное
8 мин, 39 сек 16115
Заберите меня к маме, она не должна оставаться без сына!
… Автобус был нелеп — старенький, весь во вмятинах и гари, стекло покрыто мелкой сетью трещин. С визгом остановился рядом — я ошалело смотрел на него. Я, кукла в помятой каске, баюкающая отломанную капризным ребёнком-городом руку. Кукла на свалке уже сломанных кукол, которым ничто не поможет. Они мертвы — все-все. Перекрёсток за один день превратился в братскую могилу. Но я-то ещё живой!
С подножки автобуса спрыгнул мальчик. Чёрная футболка, разгрузка, камуфляжные брюки, ботинки в рыжей грязи — почти заправский солдат… Только снег метёт — а у него голые локти, шарфом горло замотано. И лет ему — пятнадцать от силы.
Хмурится недовольно, качает головой… а потом вдруг сморщилось жалостливо лицо:
— Ты чего, боец, один живой остался, да?
Трясу головой, пытаюсь кивнуть, не выходит. Он присаживается на корточки рядом, заглядывает в глаза… Не могу даже цвета их разобрать. Выворачивает наизнанку взгляд — так не дети смотрят. Так смотрят те, кому воочию город — капризный ребёнок, ломающий куклы.
— Забери, — умоляю, падаю перед ним на колени. Верю, что он это может. — Забери меня домой, к маме… Забери!
Он опускает взгляд — сердится. Наклоняется, подбирает автоматную гильзу — ладони чёрные, в гари. Потом встаёт, кладёт гильзу в карман и смотрит сверху вниз. Опять не строго, не сурово — жалостливо, словно расплачется сейчас… Распахивает руки, пытаясь обнять весь перекрёсток, всех, кто на нём лежит, задирает голову к небу…
Потом помогает подняться и почти на себе тянет к автобусу. Сила в нём — не человека.
— Потерпи, — шепчет. — Бедный… Я не могу, не могу я, когда так глядят… Мама… надо тебя к ней. Тебе здесь не место, Мара.
Я не удивляюсь, откуда он мою кликуху узнал. Он же в глаза мне глядел, он теперь всё знает… Без сил валюсь на ближайшее сиденье. Из ноздрей потихоньку уходит запах гари — мальчишка пахнет иначе.
Табаком, как заправский курильщик… и ладаном.
Автобус трогается с места, окна заволакивает снежной пеленой, я отрубаюсь.
… Очнулся в госпитале, одну руку по локоть уже ампутировали, два пальца второй — тоже. Говорили, это я ещё легко отделался.
Поступил я неизвестно откуда и неизвестно как. Впрочем, когда трёхсотых привозят десятками — никому нет никакого дела, откуда взялся сорок первый, сто первый, сто сорок первый…
Как потом выяснилось, из нашей колонны уцелел один я. Остальные сгорели, были взорваны или расстреляны. Оптовая партия сломанных кукол…
Потом я вернулся к рыдающей седой маме. Пытался её успокоить, пытался жить, несмотря ни на что, но мамино сердце не обмануть. Оно не выдержало — остановилось однажды ночью, когда я во сне видел проклятый перекрёсток.
А потом я начал понимать. Город приходил ко мне каждую ночь — сгоревший, безжалостный, отобравший всех, с кем я служил. Он не отпускал меня — город, который я предал, предал ребят, с которыми вместе вошёл в него. Ведь были и другие, оказавшиеся почти на моём месте — но они находили в себе силы встать и идти, искать своих, зубами выгрызая у войны — чужие жизни. Герои…
А я трус, которого пожалел даже… я не знаю, кем он был, этот мальчик. Я помню его нечеловеческий взгляд. Помню седые волосы.
Помню, как сморщилось от жалости его лицо.
С тех пор я ненавижу жалость. Ненавижу города. Ненавижу этот чёртов дождливый переулок, который подстерегает меня в каждом из них. Иногда меня терзает дикая надежда, что если я встану и пройду его, насквозь, — то выйду не здесь. Не в Питере, не в Твери, не в Москве и не в Киеве.
Я выйду на том перекрёстке. Подберу свой автомат и прошепчу простые и страшные слова.
Ave, Formidabilis…
Потому что жить здесь, предателем и трусом — бессмысленно. А там я постараюсь спасти чью-то жизнь. Кто-то не станет куклой. А я… Грозный меня сломал уже давно. Я больше не боюсь.
… С трудом разлепляю глаза. Сигарета потухла, дождь барабанит по козырьку.
— Мара, ты можешь починить рацию? — раздаётся рядом хрипловатый высокий голос.
Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с седым мальчиком в чёрной футболке, рыжих ботинках и с замотанной зелёным шарфом шеей.
— Рацию? — переспрашиваю растерянно. Служил я радистом.
— Ну да, — мальчик нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Смотрит, но без жалости, морщит лоб: — Я в этом деле не секу совершенно, а она мне о! как нужна, — чиркает пальцем по горлу. Ноготь обкусан. Руки как всегда в копоти. — Починишь?
— Починю, — киваю, рывком встаю, и мы идём прочь из переулка. Промокаю тут же, на автомате беспокоюсь о сигаретах, вспоминаю, что они закончились, успокаиваюсь.
… Мы сидим в его автобусе, курим, стряхиваем пепел в банку из-под кофе. Рацию и чинить-то особо не пришлось, так, мелочь, но уходить не тороплюсь, да и мой странный знакомец не гонит — сам предложил сигареты.
… Автобус был нелеп — старенький, весь во вмятинах и гари, стекло покрыто мелкой сетью трещин. С визгом остановился рядом — я ошалело смотрел на него. Я, кукла в помятой каске, баюкающая отломанную капризным ребёнком-городом руку. Кукла на свалке уже сломанных кукол, которым ничто не поможет. Они мертвы — все-все. Перекрёсток за один день превратился в братскую могилу. Но я-то ещё живой!
С подножки автобуса спрыгнул мальчик. Чёрная футболка, разгрузка, камуфляжные брюки, ботинки в рыжей грязи — почти заправский солдат… Только снег метёт — а у него голые локти, шарфом горло замотано. И лет ему — пятнадцать от силы.
Хмурится недовольно, качает головой… а потом вдруг сморщилось жалостливо лицо:
— Ты чего, боец, один живой остался, да?
Трясу головой, пытаюсь кивнуть, не выходит. Он присаживается на корточки рядом, заглядывает в глаза… Не могу даже цвета их разобрать. Выворачивает наизнанку взгляд — так не дети смотрят. Так смотрят те, кому воочию город — капризный ребёнок, ломающий куклы.
— Забери, — умоляю, падаю перед ним на колени. Верю, что он это может. — Забери меня домой, к маме… Забери!
Он опускает взгляд — сердится. Наклоняется, подбирает автоматную гильзу — ладони чёрные, в гари. Потом встаёт, кладёт гильзу в карман и смотрит сверху вниз. Опять не строго, не сурово — жалостливо, словно расплачется сейчас… Распахивает руки, пытаясь обнять весь перекрёсток, всех, кто на нём лежит, задирает голову к небу…
Потом помогает подняться и почти на себе тянет к автобусу. Сила в нём — не человека.
— Потерпи, — шепчет. — Бедный… Я не могу, не могу я, когда так глядят… Мама… надо тебя к ней. Тебе здесь не место, Мара.
Я не удивляюсь, откуда он мою кликуху узнал. Он же в глаза мне глядел, он теперь всё знает… Без сил валюсь на ближайшее сиденье. Из ноздрей потихоньку уходит запах гари — мальчишка пахнет иначе.
Табаком, как заправский курильщик… и ладаном.
Автобус трогается с места, окна заволакивает снежной пеленой, я отрубаюсь.
… Очнулся в госпитале, одну руку по локоть уже ампутировали, два пальца второй — тоже. Говорили, это я ещё легко отделался.
Поступил я неизвестно откуда и неизвестно как. Впрочем, когда трёхсотых привозят десятками — никому нет никакого дела, откуда взялся сорок первый, сто первый, сто сорок первый…
Как потом выяснилось, из нашей колонны уцелел один я. Остальные сгорели, были взорваны или расстреляны. Оптовая партия сломанных кукол…
Потом я вернулся к рыдающей седой маме. Пытался её успокоить, пытался жить, несмотря ни на что, но мамино сердце не обмануть. Оно не выдержало — остановилось однажды ночью, когда я во сне видел проклятый перекрёсток.
А потом я начал понимать. Город приходил ко мне каждую ночь — сгоревший, безжалостный, отобравший всех, с кем я служил. Он не отпускал меня — город, который я предал, предал ребят, с которыми вместе вошёл в него. Ведь были и другие, оказавшиеся почти на моём месте — но они находили в себе силы встать и идти, искать своих, зубами выгрызая у войны — чужие жизни. Герои…
А я трус, которого пожалел даже… я не знаю, кем он был, этот мальчик. Я помню его нечеловеческий взгляд. Помню седые волосы.
Помню, как сморщилось от жалости его лицо.
С тех пор я ненавижу жалость. Ненавижу города. Ненавижу этот чёртов дождливый переулок, который подстерегает меня в каждом из них. Иногда меня терзает дикая надежда, что если я встану и пройду его, насквозь, — то выйду не здесь. Не в Питере, не в Твери, не в Москве и не в Киеве.
Я выйду на том перекрёстке. Подберу свой автомат и прошепчу простые и страшные слова.
Ave, Formidabilis…
Потому что жить здесь, предателем и трусом — бессмысленно. А там я постараюсь спасти чью-то жизнь. Кто-то не станет куклой. А я… Грозный меня сломал уже давно. Я больше не боюсь.
… С трудом разлепляю глаза. Сигарета потухла, дождь барабанит по козырьку.
— Мара, ты можешь починить рацию? — раздаётся рядом хрипловатый высокий голос.
Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с седым мальчиком в чёрной футболке, рыжих ботинках и с замотанной зелёным шарфом шеей.
— Рацию? — переспрашиваю растерянно. Служил я радистом.
— Ну да, — мальчик нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Смотрит, но без жалости, морщит лоб: — Я в этом деле не секу совершенно, а она мне о! как нужна, — чиркает пальцем по горлу. Ноготь обкусан. Руки как всегда в копоти. — Починишь?
— Починю, — киваю, рывком встаю, и мы идём прочь из переулка. Промокаю тут же, на автомате беспокоюсь о сигаретах, вспоминаю, что они закончились, успокаиваюсь.
… Мы сидим в его автобусе, курим, стряхиваем пепел в банку из-под кофе. Рацию и чинить-то особо не пришлось, так, мелочь, но уходить не тороплюсь, да и мой странный знакомец не гонит — сам предложил сигареты.
Страница
2 из 3
2 из 3
