Добавить в моё избранное
8 мин, 45 сек 2553
Конечно, живому — живое.
— Ну чего тебе нужно тогда?! Что я должен сказать, по-твоему? Что сделать?! Землянку тут выстроить и ходить молча за тобой по пятам?
Накричавшись, ушёл в лес.
Кусты обдирали руки до крови, под ногами извивались корни, элементы какой-то угрюмой легенды.
Ветер поднял с земли хвою, листья и сухую траву, бросил в глаза.
Ягоды, которые принёс, ты перебирала и рассматривала, подолгу катая в ладони. Как будто ладонь — это земля или лодка. Как будто ягода — маленькое солнце. Солнце ходит вокруг земли, пока его не проглотит мавка.
— В самом деле, что делать-то станем вместе? Ты ведь другая. Ты ведь не знаешь: у человека должна быть крыша над головой, семья, работа. Человек, он же не в пустоте болтается. Он связан с другими людьми, с обстоятельствами, с домом. Есть родственники у него, ага? Есть приятели, есть вредители, есть куча обязанностей. И времени у человека на всё это непростительно мало, понимаешь? Да услышь, глухонемая, а! Не имею права оставаться в плену сновидений…
И вдруг ты усмехнулась. Почти в голос.
— Ухмыляешься? — раздражённо осведомился я. — Ладно, уходить пора.
Потянулся к рюкзаку, уложил вещи, закинул за спину ружьё.
— Она не любит. Поэтому я ждала.
Скороговорка. Взгляд в землю. Озёрный ёж. Но кто позволял, кто позволял утопленницу жалеть? Никто не позволял.
— Угу, разумеется, — остаточный эгоизм, чудесно; демонстрируй его лешим вон или птицам перелётным. — Да и в городе… Как там жить собираешься? В ванной? Или в фонтанах купаться? Подружка Ихтиандра нашлась. Куда я тебя дену, интересно, м? В бочку спрячу, дом на окраине сниму? Бесполезно…
Вряд ли тебе, обитателю чащи, тирада была полностью понятна. Поди объясни ребёнку, почему светят звёзды.
— На вот, — пальцы предательски дрогнули, когда вложил в ледяную ладонь свою серебряную цепочку.
А что ещё мог придумать, стоя рядом с призраком у чёрта на куличках, в глухомани кромешной?
Ладно, оставить эти прощания. И это озеро. И этот бред.
— Бывай.
— Когда перестану верить, что ты вернёшься…
Не услышал, что нёс в себе шёпот, неземной, подводный, — осень посыпала сверху быстрые листья, и лес наполнился их шумом. Лес рукоплескал мне, жестокому герою. Звуки остывали и растворялись в сумраке подступающего вечера. В голову, затуманенную бог знает чем, настырно лезла история о твоей дурёхе-сестричке, блуждавшей по земле с клинками в пятках и отдавшей голос только того ради, чтобы принца беспутного повидать. Ломился сквозь бурелом, почти не разбирая дороги. Ощущал себя потомком сказочного гада.
Сейчас поздний ноябрь, а я снова здесь. И буду приходить, пока снега позволят пройти. Уже который сезон заканчивается для меня на берегу Окай-озера.
Сейчас поздний ноябрь, а я всё перебираю звенья цепочки. Потеряла или попросту выбросила со зла? Серебро стало тусклым, но до сих пор хранит твой запах. Развожу костёр. Извлекаю из рюкзака старый термос. Он давно треснул и тепло, конечно, не держит, но ведь это память о нашем лете, посему в походах без него никак. И кружка со стёртыми мультяшными совами; тебе она нравилась. Наливаю чай, ставлю на траву. Иней превращается в капли. А потом капли снова переходят в состояние инея. Время замыкается на самом себе, и я перестаю следить за ним. Порой оглядываюсь: вдруг придёшь откуда-то со стороны леса.
Сейчас поздний ноябрь, и скоро сердце совсем замёрзнет без тебя.
Когда перестану верить, что однажды вновь прикоснусь к осоке твоих волос, когда перестану верить, что однажды вновь тихо выступишь из-за деревьев, в ореоле лунного света и с мотыльками на плечах, когда перестану верить… Для чего тогда душа, а, мавка, скажи на милость? Ведь она не сундук, не ящик, не чемодан и не сейф. Её не заполнить осознанием того, что две комнаты в многоквартирнике практически твои. Что вода из крана практически питьевая. Что практически друзья поздравляют тебя с условными праздниками практически искренне. Ведь душа, она плывёт мимо суррогата жизни, мимо буйков и подкормок. Ведь душа не откликается на ласку по обмену и на отношения по контракту. Ей, душе, плевать, что лезешь из кожи вон, дабы удержаться в среде города. Видела ленты на флагштоках? Откуда, ну да. Тугие, вытянутые в направлении ветра; рвутся, трепещут. Но никогда им не покинуть каркаса, из которого растут. Вот и душа — она что-то вроде. Треплет её, выворачивает, а толку? Нет у меня слеги, мавка, и болота бытового кошмара затягивают с каждым годом всё глубже. Переломались слеги. Машу руками в пустоту. Понимаешь?
И снова остывает чай, а ты так к нему и не притронулась. Снова вмерзает в землю моя нелепая вера. Может, и не было тебя? Может, утонула давно? Смотрю внутрь воды, как ты раньше делала. Говорил: дурная привычка. Лгал. Вода не движется. От неё веет холодом, и чувство непроглядной вины накрывает с головой.
— Ну чего тебе нужно тогда?! Что я должен сказать, по-твоему? Что сделать?! Землянку тут выстроить и ходить молча за тобой по пятам?
Накричавшись, ушёл в лес.
Кусты обдирали руки до крови, под ногами извивались корни, элементы какой-то угрюмой легенды.
Ветер поднял с земли хвою, листья и сухую траву, бросил в глаза.
Ягоды, которые принёс, ты перебирала и рассматривала, подолгу катая в ладони. Как будто ладонь — это земля или лодка. Как будто ягода — маленькое солнце. Солнце ходит вокруг земли, пока его не проглотит мавка.
— В самом деле, что делать-то станем вместе? Ты ведь другая. Ты ведь не знаешь: у человека должна быть крыша над головой, семья, работа. Человек, он же не в пустоте болтается. Он связан с другими людьми, с обстоятельствами, с домом. Есть родственники у него, ага? Есть приятели, есть вредители, есть куча обязанностей. И времени у человека на всё это непростительно мало, понимаешь? Да услышь, глухонемая, а! Не имею права оставаться в плену сновидений…
И вдруг ты усмехнулась. Почти в голос.
— Ухмыляешься? — раздражённо осведомился я. — Ладно, уходить пора.
Потянулся к рюкзаку, уложил вещи, закинул за спину ружьё.
— Она не любит. Поэтому я ждала.
Скороговорка. Взгляд в землю. Озёрный ёж. Но кто позволял, кто позволял утопленницу жалеть? Никто не позволял.
— Угу, разумеется, — остаточный эгоизм, чудесно; демонстрируй его лешим вон или птицам перелётным. — Да и в городе… Как там жить собираешься? В ванной? Или в фонтанах купаться? Подружка Ихтиандра нашлась. Куда я тебя дену, интересно, м? В бочку спрячу, дом на окраине сниму? Бесполезно…
Вряд ли тебе, обитателю чащи, тирада была полностью понятна. Поди объясни ребёнку, почему светят звёзды.
— На вот, — пальцы предательски дрогнули, когда вложил в ледяную ладонь свою серебряную цепочку.
А что ещё мог придумать, стоя рядом с призраком у чёрта на куличках, в глухомани кромешной?
Ладно, оставить эти прощания. И это озеро. И этот бред.
— Бывай.
— Когда перестану верить, что ты вернёшься…
Не услышал, что нёс в себе шёпот, неземной, подводный, — осень посыпала сверху быстрые листья, и лес наполнился их шумом. Лес рукоплескал мне, жестокому герою. Звуки остывали и растворялись в сумраке подступающего вечера. В голову, затуманенную бог знает чем, настырно лезла история о твоей дурёхе-сестричке, блуждавшей по земле с клинками в пятках и отдавшей голос только того ради, чтобы принца беспутного повидать. Ломился сквозь бурелом, почти не разбирая дороги. Ощущал себя потомком сказочного гада.
Сейчас поздний ноябрь, а я снова здесь. И буду приходить, пока снега позволят пройти. Уже который сезон заканчивается для меня на берегу Окай-озера.
Сейчас поздний ноябрь, а я всё перебираю звенья цепочки. Потеряла или попросту выбросила со зла? Серебро стало тусклым, но до сих пор хранит твой запах. Развожу костёр. Извлекаю из рюкзака старый термос. Он давно треснул и тепло, конечно, не держит, но ведь это память о нашем лете, посему в походах без него никак. И кружка со стёртыми мультяшными совами; тебе она нравилась. Наливаю чай, ставлю на траву. Иней превращается в капли. А потом капли снова переходят в состояние инея. Время замыкается на самом себе, и я перестаю следить за ним. Порой оглядываюсь: вдруг придёшь откуда-то со стороны леса.
Сейчас поздний ноябрь, и скоро сердце совсем замёрзнет без тебя.
Когда перестану верить, что однажды вновь прикоснусь к осоке твоих волос, когда перестану верить, что однажды вновь тихо выступишь из-за деревьев, в ореоле лунного света и с мотыльками на плечах, когда перестану верить… Для чего тогда душа, а, мавка, скажи на милость? Ведь она не сундук, не ящик, не чемодан и не сейф. Её не заполнить осознанием того, что две комнаты в многоквартирнике практически твои. Что вода из крана практически питьевая. Что практически друзья поздравляют тебя с условными праздниками практически искренне. Ведь душа, она плывёт мимо суррогата жизни, мимо буйков и подкормок. Ведь душа не откликается на ласку по обмену и на отношения по контракту. Ей, душе, плевать, что лезешь из кожи вон, дабы удержаться в среде города. Видела ленты на флагштоках? Откуда, ну да. Тугие, вытянутые в направлении ветра; рвутся, трепещут. Но никогда им не покинуть каркаса, из которого растут. Вот и душа — она что-то вроде. Треплет её, выворачивает, а толку? Нет у меня слеги, мавка, и болота бытового кошмара затягивают с каждым годом всё глубже. Переломались слеги. Машу руками в пустоту. Понимаешь?
И снова остывает чай, а ты так к нему и не притронулась. Снова вмерзает в землю моя нелепая вера. Может, и не было тебя? Может, утонула давно? Смотрю внутрь воды, как ты раньше делала. Говорил: дурная привычка. Лгал. Вода не движется. От неё веет холодом, и чувство непроглядной вины накрывает с головой.
Страница
2 из 3
2 из 3
