Возвращение саксофона

Миллионы книг. Десятки, сотни миллионов. Пряный дух библиотечных хранилищ — им легко захлебнуться. Сомов не понимал, что происходит, но был убеждён — идти надо. Точнее, ноги сами несли к растекающемуся в бархатистом сумраке световому пятну. Оно манило, обещало конец долгого пути, уют и покой.

Приблизившись, Фёдор Алексеевич был разочарован — обычная лампа. Зеленоватый абажур, матовое стекло. Зато стол, на котором она стояла, заслуживал внимания. Похожие доктор видел разве что в домах-музеях, где бывал пару раз, покорившись воле жены помешанной на русской литературе ХIХ века. Лицо человека, сидящего за столом, казалось смутно знакомым: вытянутое, с крупным носом и высоким лбом. Оно выглядело бы грубоватым, не лучись серые глаза доброжелательством и участием. Мелькнула даже мысль — не этот ли свет вёл сквозь пахнущий пылью тревожный полумрак.

Человек встал, шагнул навстречу, протянул руку.

— Михаил Булгаков, — представился он — Здесь меня называют Мастер. — Ноги у Сомова подкосились. Мастер вовремя подхватил гостя под локоть и усадил в стоящее рядом кресло. — Ничего. Бывает, — он ободряюще похлопал Фёдора Алексеевича по плечу.

— Значит, я… — Сомов всегда избегал этого безысходного двусложного слова. Предпочитал менее хлёсткое «ушёл». Булгаков кивнул. — Инфаркт?

Как и многие медики, Фёдор Алексеевич предпочитал лечить других. На собственную симптоматику смотрел сквозь пальцы. Многие знания — многие печали…

— Infarctus myocardii, — подтвердил бывший земский врач Булгаков. — Однако давайте пока оставим диагнозы. В данный момент я выступаю в роли вашего редактора. — Он положил перед Сомовым потрепаный том в кожаном переплёте.

— Простите, вы что-то путаете. Я не имею никакого отношения к литературе.

— К ней мало кто имеет отношение даже из тех, кто утверждает обратное. — Мастер хмыкнул. — Эта книга — дневник вашей жизни. Такая есть у каждого из нас, — он указал на утонувшие во мраке стеллажи.

— И она написана мной? — Сомов с опаской покосился на фолиант.

— Скорее, за вами. Это, так называемый, исходник — отчёт о жизни, в которой вы все решения принимали сами. Сюда тщательнейшим образом занесены повороты судьбы, поступки, мысли и намерения.

— Какой в том смысл?

Мастер побарабанил пальцами по столу, обдумывая, как донести информацию сжато, но доходчиво.

— Каждый из нас, — начал он — в первые мгновения нематериального бытия получает право перечитать прожитое, проанализировать и, пользуясь полученным в течение жизни опытом, внести в текст одно исправление или дополнение. Лишь одно!

— Зачем, если я уже… за чертой?

— Внеся правку, вы можете заново пройти тот же путь, но с учётом вписанного в исходник.

— То есть, прожить жизнь заново?

— Да, но повторяться она будет лишь до точки перемен, обозначенной вами сейчас. Далее потечёт по законами определённым… не нами. Вселенной это нужно, так хотя бы в альтернативных воплощениях люди исправляют непоправимое… Иногда. Устанавливается баланс добра и зла. Это в общих чертах. Впрочем, пока вы здесь, исправленный текст можно прочитать и оценить последствия.

— Прекрасно! — Сомов потянулся к лежащей на столе ручке. Свою мечту он вынашивал с восьми лет, тех самых пор, когда от туберкулёза умерла мать.

— Не спешите, — остановил его Мастер. — Есть два условия, одно из которых вы сейчас нарушите, если напишете «Разработал панацею». Ведь вы именно это хотите написать? Условие первое — правки не должны касаться человечества в целом. Это не в вашей власти. Второе — время ограничено.

В руке Булгакова блеснуло нечто напоминающее песочные часы. В нижней части хрустальной колбы плескалась тёмная, почти чёрная, жидкость.

— Ваша задача — вовремя отнять у школяра тетрадку? — неприязненно пошутил Сомов.