Змееныш

Грязных ласково говорил внуку, разливая по новой:

— Послал мне Господь двух сыновей. Одного германская унесла. Теперь вот и второго нету… Было у меня два внука, а остался ты один, Никодимушка…

Пили не разобрать за что — за здравие ли, за упокой души христианской? В общем, с тоски.

Пили с того дня, как уполномоченный под конвоем увез из Шувицы старшего стариковского сына, прежде справлявшего должность деревенского председателя.

Сдал его уполномоченному собственный сын Плунька, родная кровиночка. Пионер… Отец мол, выписывает кулакам бедняцкие удостоверения. Против советской власти замышляет. Ну отца, ясное дело, прибрали в уезд. А там — поди сыщи. Времена суровые.

Грязных внука-пионера палкой поучил — не сильно, потому как посредь расправы сердце прихватило. Тут уж и бабы набежали, заголосили, внука отняли, старика под руки отвели в собственную избу. А как продышался да отлежался Прохор Грязных — запил.

Особенно лютовал старик, что когда поучал пионера палкой — тот не проронил ни слезинки. Ни носом ни шмыгнул, ни слова супротив не сказал. Лишь кусал губы до крови, да смотрел волком, исподлобья.

Мол, отводи покамест душу, старик. И твой черед придет. Дай только время.

— Пригрели змееныша на груди, — яростно хрупая огурцом, тряс бородой Грязных. — Вырастили на погибель себе…

Никодимка согласно хлопал белесыми ресницами да оттопыривал нижнюю губу.

Кукшин тряс толстыми щеками и мычал что-то про сожженную барскую усадьбу, про царя-батюшку и поругание веры. Что это все, мол, им поделом, за грехи ихние возмездие. Кары небесные за измену и воровство.

— Брешешь, — Грязных в сердцах вдарил по столу палкой, да так, что огурцы с луковицами подскочили, бутыли зазвенели. — Какие кары небесные? Какой барин?! Хрен с ним, небось на водах в Эуропеях отмокал, когда самая буча началася. Да и щаз там, не дурак оглобли заворачивать. А что сами виноваты — твоя правда. Вырастили, емтыть, гаденыша.

Когда кончились все злые слова и самогонка, как-то само собой порешили младшего Плуньку наказать по-свойски.

— Мало, видать я его порол, жалел все, — сплюнул Грязных на пол, на затоптанные папиросные окурки. — Дак теперь уж тут розгами не обойдешьси…

С тем поместил за голенище сапога охотничий нож.

Кукшину и Никодмике вручил топор и ухват. Те отнекивались было, да куда там. Пытались было хватать Грязных за рукава да лепетать что-то успокоительное. Но старик не слушал.

Молча вышел Грязных из избы, стуча палкой по крыльцу, стараясь держаться прямо, хлюпая по лужам, двинул по Шувице — искать родную кровиночку.

Кукшин с Никодимом поплелись следом, со своей нелепой инструментарией наперевес, оступаясь да оскальзываясь на разбитой улице.

Когда процессия поравнялась с сельсоветом, закрытым на амбарный замок «до прояснения», с его ступеней мужиков окликнул Федул, известный шувицкий пьяница и баламут.

— Куда идете-то?

— А вот пионера учить.

Федул, часто двигая кадыком, бутыль прикончил. Присоединился к шествию, опустелую бутыль удобно перехватив грязными пальцами за горлышко.

Дойдя до сыновьего дома Прохор долго, с остервенением стучал по ставням палкой. Наконец открыла плунькина мать. Глаза на мокром месте, простоволосая, на ногах еле стоит — за дверной косяк ухватилась, шаль оправила кое-как.

Сказывали, как кормильца в уезд забрали, тоже прикладываться начала.

Знамо дело, Медведиха — бабка сердечная, первач знатный производит, а просит мало — пей-гуляй, Шувица, горе утоляй народ православный, чествуй Советскую власть.

Невестка на Грязных глянула с привычным злым равнодушием. Мазнула мутным взглядом по его спутникам. Бросила коротко:

— Нет Плуньки. Знать, к Ляхову ушел.

— За клюквой, своеобычно, — навалился на дедово плечо Никодимка, дыша перегаром — рад услужить деду.

Невестка ушаркала в избу, в темень, дверь со скрипом притворив, будто самый солнечный свет ей опротивел.

Солнце было слабое, осеннее — еле проглядывало в тучах.

Зашуршали вглубь леса по палой листве. Кратчайший путь к Ляхову болоту знали все — кто ж его не знает? Место неприютное и гиблое — сказывают, лет триста тому как, там цельный польский обоз сгинул — отсюда и название. Зато уж клюква там диво как хороша.

Хмель на воздухе у Никодима и Кукшина в башках вроде как поослаб — начали задумываться: куда и зачем собственно идем? Да и к чему вот нам эти ухват и топор понадобились?

А Федул, напротив, был в первых рядах, бутылкой размахивает, что саблей, подгоняет — уж как выпьет очень охочь до разных забав.

Старик пер через бурелом, не оглядываясь. Хоть и сипел и покашливал в кулак, но ходу ничуть не сбавлял, лишь злее врезался своей клюкой во влажную землю.

— Ужо проучу, — рычал в бороду.