Змееныш

— Не уйдешь, змеюка.

Плуньку усмотрели загодя — на фоне хвойной чащи, что тянулась вдоль болот. По ту сторону неглубокого, но длинного оврага, зарябило между невысоких елочек яркое красное пятнышко. Даже в лес младший галстук свой пионерский повязывал — уж больно гордился им.

— Внучо-о-ок! — подал голос Грязных, ускоряя ход и борясь с одышкой. — Покажись, а? Брось гневиться-то на деда за науку палкой. Не со зла я, дурак старый, токмо с досады… Помиримся-ль?

Сам блеснул диким глазом на спутников, ощерился — в оба глядите у меня, не замайте!

Пионер вышел им навстречу, с лукошком клюквы в тонкой руке, ничуть не выказывая страха или осторожности. Остановился по ту сторону оврага — прямой и стройный, спокойно взглянул деду в глаза:

— Я на тебя, дед, и не думал гневаться.

Прохор заиграл кустистыми бровями, засипел, покрепче обхватил палку:

— Ой, ли?

— Зла не держу.

— Отрадно, — процедил старик. — Иди же сюда скорей, внучек, обниму тебя, приласкаю.

— А этого не надо, дед.

Прохор прищурился, не сводя с внука глаз, стал шарить по карманам, ища папирос. В избе папиросы оставил, вот досада.

— Ты ведь, — продолжал Плунька спокойно. — Советскую власть все равно не признаешь никогда. Не такой ты человек, Прохор Грязных. Помнишь, как сам меня учил?

Стариковские спутники — и пьяница Федул, и толстяк Кукшин и дурак Никодимка, зыркали на внука и на деда попеременно, пытаясь понять, о чем те толкуют? И что теперь пристало делать им самим — с их ухватом, топором и пустой бутылкой?

— Помнишь ли, — продолжал Плунька. — Как поучал меня? Мол, люди они как звери. Человек, мол, человеку волк?

— Не так чтоль?

— Не так. Человек человеку — брат.

— Это тебя училка ваша надоумила, стервь, али уполномоченный — женишок ее? Ты вот растолкуй лучче… Как же ты, гаденыш, в глаза мне смотреть можешь, после того как отца родного сдал?

— А батька как мог? Его председателем поставили, потому что доверились. Думали честный он. Хлеб будет делить по совести и от государства ни копейки не утаит. А он?!

— А он?! Отец он твой, гаденыш…

— Хоть бы и так. Пионеры правду говорят, дед. А я пионер. А вы, значит, убить меня решили? За правду?

Прохор закашлялся, лицо его, и без того по-хмельному красное, от натуги стало совсем багровым:

— Чего несешь-то? — понизив голос, с сомнением пробормотал старик. Как бы прислушиваясь к самому себе — неужто и впрямь?

— Вчетвером пошли. Как на медведя. А ведь мне всего тринадцатый год.

— Чего несешь-то… Мы так… Это, емтыть… Прогуляться, значит, вышли. А тут глядим — ты.

Плунька впервые улыбнулся:

— А ухват Никодимке на что?

Никодимка, хлопая глазами, раскрыл рот. Остальные молчали, выжидая.

— Что товарищей привел, дед, — Плунька улыбался теперь еще шире. — Это даже хорошо. Это вовремя. Хотел я сыграть с тобой в игру. А вас даже больше пришло. Тем веселее игра выйдет…

Прохор Грязных не нашелся, что на такое ответить, с сипением вдыхал и выдыхал влажный и прелый болотный воздух.

Плунька, не сводя с него глаз, сделал шаг-другой назад. К болоту.

— По мою душу пришли ведь? Так я не прочь. Токмо догоните сперва…

И с тем бросился в хвойную чащу, легко и неслышно ступая по густому мху.

Тут Прохор Грязных смог лишний раз утвердиться в правильности всех тех поучений про зверскую сущность человека. Тех, что давал разочаровавшему его внуку.

Потому что стоило только Плуньке отвернуться, побежать, проскользнув между елок — показать спину, бритый затылок и худую шею, повязанную красной тканью… Стоило только истошно завопить Никодиму «уйде-е-ет! Хватай его-о!»

… как что-то стронулось. Что-то проснулось внутри. Дикое. Звериное. Первобытное. Из времен, когда всю инструментарию — и ухват, и топор и бутылку — человеку заменял грубо обтесанный камень, а рубаху, чуйку и картуз — облезлая звериная шкура.

Все стронулись со своих мест, побежали, хлюпая сапогами в бочагах, спотыкаясь, через овраг, вот уж оказались по ту его сторону. Замерли, жадно вглядываясь в чащу впереди, выискивая мелькающий между стволов приметный треугольник красной ткани. И-и-и… Понеслась!

Началась охота на пионера.

Пьяные мужики, матерясь и улюлюкая, царапаясь о еловые лапы и взрывая каблуками хвойный ковер, преследовали Плуньку.

Тот бежал нарочито неторопливо, как бы в охотку, разминаясь. Будто нарочно дразнил.

Заводил все глубже и глубже в хвойную чащобу, которая клином вдавалась в болота.

Погоня продолжалась, хмельные пары покидали мужиков, а вокруг между тем как-то уж больно скоро, стремительно смеркалось.

Между елей по обе стороны заклубился туман. Потянуло тиной и тухлыми яйцами.