Змееныш

Но поймав взгляд его вытаращенных глаз, неистово светившихся в сумерках, лишь досадливо махнул толстой ладонью:

— А… Ступай к чорту, Прохор.

Отвернулся и пошлепал себе дальше.

Палка старика мягко упала на мох. Плечи его затряслись. Из самого нутра, из глубин, через морщинистую шею, пропущенный через оскаленный рот и растрепанную бороду, постепенно нарастая, стал пробиваться какой-то щенячий скулеж, тоненький визг… С этим тонким скулением, навроде комариного писка, Прохор стронулся с места, перехватывая топор поудобнее, пошлепал следом за Кукшиным, силуэт которого еще виднелся в тумане.

Жалостливый комариный писк старика Грязных все нарастал и нарастал, и стал уже слышен Кукшину, потому что тот вновь замедлил шаг, и стал оборачиваться… Но вот писк возвысился до безумного отчаянного вопля, переходящего в звериный рев, в котором не осталось уже вовсе ничего человеческого.

С этим ревом старик Грязных обрушил лезвие топора прямо на голову Кукшину. Что-то отвратительно хрустнуло, чавкнуло. Кукшин коротко охнул, расставляя толстые руки будто в реверансе.

Грязных ударил еще дважды, с оттяжкой, прежде чем товарищ-сосед его тяжело повалился в болотную грязь.

Федул и Никодим, не в силах вымолвить ни слова, следили за происходящим.

Старик пнул лежащее у его ног толстое тело сапогом. Убедившись, что Кукшин мертв, пошел обратно, на ходу стирая кровь с иссеченного морщинами лица.

— Ну что, милки, — спросил он, щербато улыбаясь. — Кто тут еще до дому желает проследовать?

Федул шумно сглотнул. Никодим хлюпнул носом.

— Ежели заревешь, — предупредил его Прохор. — Убью.

Подошел к внуку, потрепал по щеке свободной рукой. Никодмика зажмурился, почувствовав щекой липкое и горячее.

— Ну не робей, — ласково продолжал Грязных. — Ты один у меня остался, соколик мой. Жаль, мало тебя учил. Всю науку свою на змееныша тратил. Человека вырастить из него хотел, ты подумай… Чаял, он надежей будет, а ты как был дурак-дураком так и помрешь. А иногда ведь и впрямь дело говоришь. Хвалю.

— О ч-ч-чем т-ты, д-дед, — разлепив дрожащие губы, заикаясь, пролепетал Никодим.

— Даже вот этот вон заметил… — Грязных кивнул в ту сторону, где лежал Кукшин. — Верно все, надобить разделиться. Ты налево ступай, внучек. Я направо. А как приметишь чего — глухарем кричи, понял?

— П-п-понял, — соврал Никодим, пятясь.

Старик отвернулся, и, поигрывая топором, подпрыгивающей веселой походкой скрылся в тумане.

Никодим, понурив голову, всхлипывая и шмыгая носом, поплелся в противоположную сторону, зябко потирая ладонями плечи.

Пьяница Федул стоял тут же, в камышах, боясь пошевелиться. В продолжение всего этого странного диалога между дедом и внуком он боялся проронить хоть слово, боялся даже вздохнуть. Боялся обратить на себе внимание Прохора Грязных.

Лишь убедившись, что дед и внук ушли, Федул позволил себе вторично сглотнуть всухую.

— Выпить бы щаз, — прошептал он, разлепив обложенные губы. — Выпить непременно надо.

Ему хотелось сорваться и побежать, куда глаза глядят, через леса и болота — до первого же кабака, а там хоть трава не расти и плевать что за душой ни копейки. Небось комиссарам про Прохоровы художества доложить — и рублем одарят, и стопку поднесут, а?

Но тут совершенно новый, неведомый звук Федула приковал к месту.

Со стороны болот доносился негромкий плеск и бултыхание. Там, в клубящемся тумане — Федул наблюдал это краем глаза, боясь двинуть шеей — нарастала смутная и величавая тень.

В тот миг, когда Федул готов был уже завопить и стронуться с места, поддавшись панике, что-то гибкое, мокрое, чешуйчатое и скользкое выпросталось из мглы, цепко ухватило его поперек, с хрустом сминая ребра…

… И в мгновение утащило в болота, с хлюпом втянуло в них.

Прохор Грязных шел сквозь туман. Дышал с присвистом, но шел уверенно и бойко, аж подпрыгивал. Зарубив соседа, старик открыл в себе второе дыхание, как учили ярморочные брошюрки про факиров и месмеристов. Плунька, помнится, читал неграмотному деду вслух, потешить, значит, хотел старика… Гаденыш, емтыть!

Прохору Грязных нынче не нужно было ни дневного света, ни примет.

Он был как дикий зверь на охоте — вот-вот найдет Плуньку по запаху. Взял след.

Потому что он уже сам стал — зверь.

Все его обучение для внука было правдой. Человек человеку зверь! Лучше и не скажешь. Вот оно, бежит по венам, лихорадит кожу, цветными кругами пляшет в зрачках.

Осталось только завершить внуково обучение, спросить с ученика в последний раз.

Впереди в тумане показался робкий, едва различимый огонек.

Там, впереди пахло человеком.

Прохор сбавил ход, стал красться.