Змееныш

Вроде и успел углядеть в разрывах туманного полотна какой-то стремительный силуэт, услышал быстрые шаги по мху…

Слева? Справа?

Прохор ощерился, застонал от яростного бессилия.

— Гаде-е-еныш. Ну… выходит, что затвердил!

— Отрадно слышать, дед! — уже с противоположной стороны. — Как говорил-то, помнишь? Силы держись, говорил мне. Не ты соседа подомнешь, так он тебя подомнет. Не мы, шувицкие — толокновских, так они нас!

— Ты силы, значит, захотел? Ты чтоль сильный, щенок сранай?

— Я-то, может, и нет. Да вот есть у меня теперь друг… ты с ним скоро сам познакомишься.

— С кем это? — заорал Прохор. — С уполномоченным твоим? С звиздой его очкастой, а?! И меня им сдать решил? Коммунистам своим проклятым? Как отца? Зммееныш…

Где же он? Ну, покажись?

Прохор, всякий миг ожидая стрелы между глаз, потянулся, так что заломило в пояснице, вытащил из-за голенища нож, перехватил, старясь держать неприметнее… Только покажись…

— С отцом и впрямь некрасиво получилось, — сообщил Плунька из тумана, и вновь с неожиданной стороны. — Но только сам рассуди — что ж мне делать-то было? Он за мной сам проследил до болота. Узнал тайну мою. Что ж мне его, ухватом?!

— Какие там еще тайны у тебя?

— Скоро уж… — сказал Плунька каким-то новым, совсем взрослым голосом. — Идет уж, Прохор Грязных. Вот он, мой друг, встречай… И прощевай чтоли, более не свидимся.

Тут Прохор услышал.

Звуки приходили из-за тумана.

Со стороны болота.

Негромкий плеск, шорохи. Что-то двигалось к нему из самого сердца болот. Что-то большое, сопровождаемое запахом тухлой рыбы. Разворачивало кольца замшелого тела, разгоняло ряску широкими ластами…

— Может ты и прав, — сказал Плунька, появляясь из тумана прямо напротив старика. — Человек человеку — может и впрямь волк. Только я, смешно сказать, как бы и не человек уже. Уж в этом-то прав ты…

— Змееныш… — процедил Прохор, замахиваясь ножом, делая отчаянный рывок.

Не успел.

Огромная пасть распахнулась прямо над ним — будто ворота в сожженной самолично Прохором барской усадьбе — разверзлась, луна блеснула в холодных змеиных глазах.

Ухватив Прохора Грязных, с хрустом сомкнув острые зубы прямо на его шее, без промедления утянула в трясину. В туман.

… Бывший пионер Плунька сидел на кочке, выступающей из тумана, будто миниатюрный остров. Неспешно, душевно наигрывал на камышовой дудочке. Он сам вырезал ее. Чертеж позаимствовал из книг.

Выводил нехитрую мелодию — простодушную, пастушескую. Иногда делал паузу и ждал, лукаво улыбаясь, вглядываясь в окружающую мглу.

Порой в тумане с негромким плеском показывался гибкий лебединый силуэт — тонкая шея вздымалась из недр болота, влажно поблескивая в свете луны.

И запоздалым ответом на свист дудочки раздавался протяжный трубный бас, сродни паровозному гудку, эхом разносился окрест, теряясь в хвойной чащобе, цепляясь за острия разлапистых елок.

Так они выступали дуэтом, под аккомпанемент лягушачьих рулад и чавканье болота — двое одиночек и изгоев, двое чужих этому времени и этой эпохе, две родственные души. Мальчик и болотный змей, чудище с Ляхова болота. Одному шел тринадцатый год. Второму тринадцатый век, а может и того больше.

Но как-то вот сроднились. Спелись как-то.

Поглядите, нашел все же себе друга… Змееныш!