Добавить в моё избранное
22 мин, 51 сек 16359
Рабочий день этого мира зависит от светлого времени суток. Я оглядываюсь — на снегу, рядом с нашими следами, остаются кровавые капли, что падают из моей оттаявшей корзины.
— Ты боишься? — Спрашиваю я, закуривая две сигареты и одну отдавая ей.
— Да, — спокойно отвечает она, — боюсь.
— Это хорошо. Но я не убиваю женщин. По крайней мере, просто так, — она улыбается. Улыбка ее еще недоверчива, но скоро она оттает. Потому, что хотя бы часть обряда купли и продажи прошла по правилам. Мне хочется вернуться — на миг желание становится острым и я встаю. Вернуться и расстрелять к чертовой матери этого кабатчика, а потом поджечь его кабак. Не по правилам. Но я сдерживаюсь. И мы идем дальше.
— Имя я тебе пока не придумал, — доверительно говорю я, — но скоро придумаю. Она снова кивает головой. Таковы законы, она моя вещь, я могу скинуть ее в канал, через который мы сейчас идем — и, в отличии от того, как если бы я ее трахнул бесплатно у фонаря, а потом забил, такой поступок, как скинуть ее в канал, по ее меркам, совершенно оправдан — я заплатил за это. В ее лохматой голове царит порядок. Но вот осмыслить происхождение этого порядка она уже не в состоянии и дело тут не в героине. Дело в программе дебилизации масс, в котором преуспел этот мир. И прекрасно. Родись я раньше, я был бы парией, гонимым и преследуемым, так как я не вписался бы ни в какой социум, кроме нынешнего, который создал меня, чтобы было, чего бояться. В противовес слову: «Отстегивай!».
В белой пелене уходят сквозь строй фонарей две фигуры. Я не знаю, можно ли сказать: «Два человека». Мужчина несет тяжелую бельевую корзину, маленькая женщина в тяжелых ботинках и в пальто — мужском, черном, огромном, из нарочито грубой ткани, спешит рядом с ним. Несмотря на тяжеленные ботинки, следы за ней остаются совсем маленькие. Две строчки следов, кровавый пунктир, строй фонарей, чернота сверху и расцвеченная разноцветно белизна снега снизу.
Тяжелые хлопья укрывают их следы и две фигуры, наконец, исчезают в темноте.
— Ты боишься? — Спрашиваю я, закуривая две сигареты и одну отдавая ей.
— Да, — спокойно отвечает она, — боюсь.
— Это хорошо. Но я не убиваю женщин. По крайней мере, просто так, — она улыбается. Улыбка ее еще недоверчива, но скоро она оттает. Потому, что хотя бы часть обряда купли и продажи прошла по правилам. Мне хочется вернуться — на миг желание становится острым и я встаю. Вернуться и расстрелять к чертовой матери этого кабатчика, а потом поджечь его кабак. Не по правилам. Но я сдерживаюсь. И мы идем дальше.
— Имя я тебе пока не придумал, — доверительно говорю я, — но скоро придумаю. Она снова кивает головой. Таковы законы, она моя вещь, я могу скинуть ее в канал, через который мы сейчас идем — и, в отличии от того, как если бы я ее трахнул бесплатно у фонаря, а потом забил, такой поступок, как скинуть ее в канал, по ее меркам, совершенно оправдан — я заплатил за это. В ее лохматой голове царит порядок. Но вот осмыслить происхождение этого порядка она уже не в состоянии и дело тут не в героине. Дело в программе дебилизации масс, в котором преуспел этот мир. И прекрасно. Родись я раньше, я был бы парией, гонимым и преследуемым, так как я не вписался бы ни в какой социум, кроме нынешнего, который создал меня, чтобы было, чего бояться. В противовес слову: «Отстегивай!».
В белой пелене уходят сквозь строй фонарей две фигуры. Я не знаю, можно ли сказать: «Два человека». Мужчина несет тяжелую бельевую корзину, маленькая женщина в тяжелых ботинках и в пальто — мужском, черном, огромном, из нарочито грубой ткани, спешит рядом с ним. Несмотря на тяжеленные ботинки, следы за ней остаются совсем маленькие. Две строчки следов, кровавый пунктир, строй фонарей, чернота сверху и расцвеченная разноцветно белизна снега снизу.
Тяжелые хлопья укрывают их следы и две фигуры, наконец, исчезают в темноте.
Страница
7 из 7
7 из 7
