Добавить в моё избранное
6 мин, 16 сек 11210
Как сопоставить эту свободу с варварской обрешеткой, как сопоставить вольность его жестов с одеждой, пробивающейся меж верижными витками — черной и заскорузлой, будто она побывала в пожаре, быть может и вместе со своим владельцем, — с одеждой, что крепится к коже крупными хирургическими скобами?
— Хватит, — прошу я. — Не надо. Я должен вернуться.
— О, разумеется! — в той же скучающей манере соглашается он. — Ты должен. Но не желаешь, вот и коротаешь часы нещадного пристрастия в моих широтах. Ты, конечно, вернешься — однако сперва усвоишь урок, который у каждого разный, но в сути сводится всегда к упущенным возможностям. Итак, объяви наконец, почему ты отказался? Почему, имея все ключи к разгадке, ты… ну, хотя бы не припрятал замок до поры?
Вот поэтому, мог бы я возразить, кивнув на моего визави. Вот поэтому, мог бы я подтвердить свой выбор, сорвав с кончиков призраково-прозрачных пальцев непрочно сидящие бирюзовые имплантаты и передразнив неизбежный страдальческий вопль. Но мне претит к нему прикоснуться, претит убедиться, что его — не смертные, смертельные! — пелены подлинностью равны снежистым ресницам и заболоченным глазам, что они способны существовать одновременно. И я довольствуюсь изустной отповедью:
— Меня, к счастью, успели просветить до того, как я наделал бы непоправимых глупостей. Дверь, которую отпирает замок, ведет не к обещанным наслаждениям, а к адовым мукам.
— И что? — равнодушно парирует мой противник. — Это очевидно, и не искателей винить в невежестве отдельных их последователей. Ты винишь огонь, когда он не греет, а жжет?
Он отрешенно взирает на свою свечу, потом припадает к тлеющему фитилю столь же отрешенным поцелуем, снимая нагар, — я отворачиваюсь прежде, чем вспоминаю о филигранной корке вокруг его рта. Он продолжает:
— Нет ничего запредельного. Есть только выход в новые и новые пределы, но не более того. Запредельный цвет — цвет, которого нельзя увидеть, увидеть здесь и сейчас, в заданных пределах. Запредельное наслаждение — наслаждение, которого нельзя ощутить. Охотники за запредельностью, сами того не ведая, стремились к онемению чувств. Что до адовых мук, Вильмош, то они — знак приближения к пределу и удобный случай его преодолеть, если достанет готовности, опыта, вожделения. И так — снова и снова, бесконечно переносить, распростирать вдаль границы, но никогда не достигнуть бесконечности. Адовы муки — всего лишь превышение средних величин. Превышение физического удовольствия — боль. Превышение удовольствия эстетического — синдром Стендаля. О, я признаю за тобой право жить в меру, предпочитать ласку пощечине, но не приходило ли тебе в голову, что даже пощечина — благо, когда нет ни того ни другого, вовсе ничего нет?
Он заговорщически протягивает мне пустую, небрежно расправленную ладонь. На миг смыкает кулак — а затем разжатие, медовой медлительностью подобное половому пробуждению бутона и столь же непристойное, как непристойно всякое обнажение тайны, отпускает вовне, напоказ из сокровенной органической механики неуместный проволочный шип.
— Не правда ли, это приятнее совершенного отстранения?
И я осознаю, что его голос ровен не от равнодушия, а от крайней чувственности, заключенной в нем; и я вот-вот пойму что-то еще… когда нет ни того ни другого, вовсе ничего нет… но здесь, в мире до отсчета эр, в домирье и так нет ничего. И никого.
«С кем ты говоришь, Ре Вильмош? Ты говоришь сам с собой? Кто тут?»
Только волглая тьма. Только непроглядная сырость. Семьдесят или семьсот — в общем-то все равно. Особенно там, где числа пока растворены в хаосе. В начале было…
Ноль.
— Теперь не расскажет. Перестарались.
— Попробуем старый метод. Сенсорная депривация не сработала.
— А вас предупреждали, что не сработает — при таком-то подходе. Когда с плотностью ошиблись или хоть повязку слабо наложили на глаза, и то проку было.
— Нам нужно, чтобы он подписал…
— Хватит, — прошу я. — Не надо. Я должен вернуться.
— О, разумеется! — в той же скучающей манере соглашается он. — Ты должен. Но не желаешь, вот и коротаешь часы нещадного пристрастия в моих широтах. Ты, конечно, вернешься — однако сперва усвоишь урок, который у каждого разный, но в сути сводится всегда к упущенным возможностям. Итак, объяви наконец, почему ты отказался? Почему, имея все ключи к разгадке, ты… ну, хотя бы не припрятал замок до поры?
Вот поэтому, мог бы я возразить, кивнув на моего визави. Вот поэтому, мог бы я подтвердить свой выбор, сорвав с кончиков призраково-прозрачных пальцев непрочно сидящие бирюзовые имплантаты и передразнив неизбежный страдальческий вопль. Но мне претит к нему прикоснуться, претит убедиться, что его — не смертные, смертельные! — пелены подлинностью равны снежистым ресницам и заболоченным глазам, что они способны существовать одновременно. И я довольствуюсь изустной отповедью:
— Меня, к счастью, успели просветить до того, как я наделал бы непоправимых глупостей. Дверь, которую отпирает замок, ведет не к обещанным наслаждениям, а к адовым мукам.
— И что? — равнодушно парирует мой противник. — Это очевидно, и не искателей винить в невежестве отдельных их последователей. Ты винишь огонь, когда он не греет, а жжет?
Он отрешенно взирает на свою свечу, потом припадает к тлеющему фитилю столь же отрешенным поцелуем, снимая нагар, — я отворачиваюсь прежде, чем вспоминаю о филигранной корке вокруг его рта. Он продолжает:
— Нет ничего запредельного. Есть только выход в новые и новые пределы, но не более того. Запредельный цвет — цвет, которого нельзя увидеть, увидеть здесь и сейчас, в заданных пределах. Запредельное наслаждение — наслаждение, которого нельзя ощутить. Охотники за запредельностью, сами того не ведая, стремились к онемению чувств. Что до адовых мук, Вильмош, то они — знак приближения к пределу и удобный случай его преодолеть, если достанет готовности, опыта, вожделения. И так — снова и снова, бесконечно переносить, распростирать вдаль границы, но никогда не достигнуть бесконечности. Адовы муки — всего лишь превышение средних величин. Превышение физического удовольствия — боль. Превышение удовольствия эстетического — синдром Стендаля. О, я признаю за тобой право жить в меру, предпочитать ласку пощечине, но не приходило ли тебе в голову, что даже пощечина — благо, когда нет ни того ни другого, вовсе ничего нет?
Он заговорщически протягивает мне пустую, небрежно расправленную ладонь. На миг смыкает кулак — а затем разжатие, медовой медлительностью подобное половому пробуждению бутона и столь же непристойное, как непристойно всякое обнажение тайны, отпускает вовне, напоказ из сокровенной органической механики неуместный проволочный шип.
— Не правда ли, это приятнее совершенного отстранения?
И я осознаю, что его голос ровен не от равнодушия, а от крайней чувственности, заключенной в нем; и я вот-вот пойму что-то еще… когда нет ни того ни другого, вовсе ничего нет… но здесь, в мире до отсчета эр, в домирье и так нет ничего. И никого.
«С кем ты говоришь, Ре Вильмош? Ты говоришь сам с собой? Кто тут?»
Только волглая тьма. Только непроглядная сырость. Семьдесят или семьсот — в общем-то все равно. Особенно там, где числа пока растворены в хаосе. В начале было…
Ноль.
— Теперь не расскажет. Перестарались.
— Попробуем старый метод. Сенсорная депривация не сработала.
— А вас предупреждали, что не сработает — при таком-то подходе. Когда с плотностью ошиблись или хоть повязку слабо наложили на глаза, и то проку было.
— Нам нужно, чтобы он подписал…
Страница
2 из 2
2 из 2
